Гоголь в тексте

Карасев Леонид Владимирович

Другое дело – ночь, когда Гоголь оживает, чувствует себя по-настоящему хорошо, когда его душа настраивается на какой-то возвышенно-торжественный или мистически-волшебный лад (не случайно главные события во многих гоголевских сочинениях, а иногда и все действие целиком происходит именно ночью).

Ночью, но не в темноте! Вот что важно: ночь, которой так ждут и которой живут гоголевские герои, совсем не ночь в обычном смысле; она светла, как день, и наполнена мистическим светом, ночным светом.

Свет ночной

Ночью солнца нет, однако есть свет месяца и звезд, которые и делают ее светлой. И месяц и звезды сотворены Богом, следовательно, их свет вполне «легитимен» и не несет в себе ничего подозрительного: «И создал Бог два светила великие: светило большее, для управления днем, и светило меньшее, для управления ночью, и звезды.

И поставил их Бог на тверди небесной, чтобы светить на землю, и управлять днем и ночью, и отделять свет от тьмы. И увидел Бог, что это хорошо» (Быт. 1, 16–18). Как видим, оба светила равны в своих правах, равно «хороши» и отличаются друг от друга лишь размером. В акафисте «О упокоении усопших» (Икос 11) сказано, что Бог «сиял им светом солнца и луны», услаждал их «великолепием востока и запада светил небесных». Еще более определенно по этому поводу говорится в псалме Давида: «Господи, Господь наш, яко чудно имя Твое по всей земли, яко взятся великолепие

Твое превыше небес (…) Яко узрю небеса, дела перст Твоих, луну и звезды, яже Ты основал еси» (Пс. 8, 2,4). Луна и звезды, как видим, относятся к числу безусловно «хороших», «великолепных» объектов, и если искать новых возможностей в интересующей нас области, то свет ночных светил не уступит свету солнца. Они, собственно, делают ночью то, что днем делает солнце, и в этом смысле луна есть не что иное, как солнце ночи. Что касается «меры» света, то ее можно преувеличить (Гоголь, как известно, любил преувеличения), и тогда ночь действительно станет похожа на день. Но это будет уже не просто лунный или звездный, а чудесный свет, божественный свет, превращающий тьму в свою противоположность. Именно такой по своему духу и предстает гоголевская светлая ночь. В повести об утопленнице Гоголь напрямую называет ночь «божественной»: «С середины неба глядит месяц. Необъятный свод раздался, раздвинулся еще необъятнее. Горит и дышит он. Земля вся в серебряном свете (…) Божественная ночь! Очаровательная ночь!». И в том же духе – в самом конце повести: «Так же торжественно дышало в вышине, и ночь, божественная ночь, величественно догорала».

Но если ночь, свет ночи воспринимается как божественный, тогда это не преминет сказаться и на самом способе описания. Нечто в этом роде мы уже видели: слова «божественная», «торжественно» и «величественно» в сочетании с непостижимой для ума картиной раздвижения небесного свода дают картину, сопоставимую с настроением молитвы или богослу жения в храме, а сами описания светлой волшебной ночи наполняются соответствующими образами и лексикой [110] .

В псалме Давида говорится о том, что Бог одевается светом, как «ризою», и простирает небо, как кожу: «Одеяйся светом яко ризою, простираяй небо яко кожу» (Пс. 103). Тема «простирания неба» присутствует в уже приводившемся описании из «Майской ночи» («свод раздался, раздвинулся»). А в «Страшной мести» в описании картины ночного Днепра развивается образ светоносной ризы Бога: «Чуден Днепр и при теплой летней ночи, когда все засыпает, и человек, и зверь, и птица; а Бог один величаво сотрясает свою ризу. От ризы сыплются звезды. Звезды горят и светят над миром». Уже упоминавшийся восьмой псалом Давида, где говорится о божественном сотворении звезд и луны, начинается с возвеличивания имени Господа: «…яко чудно имя Твое по всей земли», этими же словами псалом и заканчивается. Здесь примечательны три вещи: во-первых, то, что слово «чудно» в начале и конце других ста сорока девяти псалмов более не встречается, во-вторых, то, что оно находится в одном из тех редких псалмов, где идет речь о звездах и луне, и, в– третьих, то, что слова «чудно» или «чудный» – это слова, которые Гоголь обычно употребляет при описании месяца, звезд и вообще ночи.

110

Сказанное относится не только к описаниям ночи. В символическом строе «Носа» и «Тараса Бульбы», как это было показано М. Вайскопфом, явно прослеживается тема Евхаристии. См.: Вайскопф М. Сюжет Гоголя. М., 1993.

Сходным образом в «Вечере накануне Ивана Купала» в сцене поиска клада угадываются черты Небесного Иерусалима из «Откровения Св. Иоанна». Небесный Град освещается божественным светом, и сам он – «злато чисто, подобен стеклу чисту», стены сделаны из ясписа, а их основания – из драгоценных камней. (Откр. 21, 19, 21). В гоголевской повести источник света, конечно, не божественный, но в то же время и не природный – колдовской. Светится сама земля и делается прозрачной, что сближает эту картинку с описанием из «Апокалипсиса»: «…середина ее вся осветилась и стала как будто из хрусталя вылита; и все, что ни было под землею, сделалось видимо, как на ладони. Червонцы, дорогие камни…». В обоих случаях, таким образом, присутствуют мотивы твердого прозрачного материала (стекло/хрусталь), необычного света, золота и драгоценных камней. У Гоголя драгоценные камни были спрятаны под землей, но затем стали видимы для глаза; в «Апокалипсисе» же прозрачен весь город, и, следовательно, сделанные из драгоценных камней «основания стен», хотя и находятся под землею, также должны быть видны. Сходств, как видим, достаточно, другое дело, что в одном случае речь идет о Граде Небесном, а в другом, – о поисках сокровищ и совершаемом при этом ужасном преступлении.

Возможно, в этом особом интересе к ночи и ночному свету сказался тот Гоголь, которого нередко называют «темным» или «ночным». Я далек от того, чтобы рассматривать гоголевскую картину мира как «классический образчик бесовидения» [111] , хотя в некоторых своих сочинениях Гоголь руководился мотивами или импульсами, которые трудно уложить в рамки привычного христианского миросозерцания. В то же время, если возможно разное понимание Света, то и тот «выбор освещения», который делает Гоголь, нельзя признать однозначно анти– или внехристианским. Различие между «Светом вечерним» и «невечерним» для обыденного сознания вовсе не очевидно. В «Новой Скрижали» архиепископа Нижегородского и Арзамасского Вениамина, несомненно известной Гоголю, в разделе о светиличных молитвах вообще говорится о «ночном свете», а при этом подразумевается «свет вечерний». Согласно «Скрижали», эти молитвы названы так потому, что «содержат в себе благодарение Богу за ночной свет, даруемый нам в свещах, а притом моление о том, дабы Господь, под образом вещественного света, наставил нас на путь Свой и научил ходить в истине Его» [112] . И сразу же после этого, то есть после упоминания о «ночном свете», о. Вениамин цитирует Василия Великого, говорившего о «свете вечернем», которому в светиличных молитвах, собственно, и приносится благодарение [113] .

111

Вайскопф М. Сюжет Гоголя. С. 405.

112

Архиепископ Нижегородский и Арзамасский Вениамин. Новая скрижаль: В 2 т. М., 1992. Т. 2. С. 79.

113

Там же.

Но если «ночной свет» свечей предназначен для освещения храма, то за его пределами эту роль играют Луна и звезды, те самые «светила небесные», которые упоминались в приводившемся выше псалме Давида. Такой «ночной свет» – и есть выбор Гоголя, в чем нетрудно убедиться,

если взглянуть на то, с каким восхищением он описывает пронизанные звездным и лунным светом ночи. Именно этот свет заслужил в гоголевских сочинениях самые высокие оценки. Вот фрагмент первоначальной редакции «Майской ночи…», где месяц смотрит на горящее в доме окошко: «Какие это люди осмелились при моем серебряном свете разводить презренный и неприятный для глаз огонь свой?» Хата не храм, но все же вечером в ней зажигается свеча, лампадка – тот самый «свет», который о. Вениамин называет «ночным», «вещественным» и направляющим человека на путь Истины. Таким образом, оценка света свечи или лучины как «презренного» и «неприятного» в сравнении с «божественным» светом месяца у христиански настроенного читателя не может не вызвать известного напряжения. Возможно, Гоголь и сам это почувствовал, и потому в окончательный вариант для печати этот фрагмент не вошел. Для сравнения, в «Гансе Кюхельгартене» и вовсе можно усмотреть возвышение света лунного и небрежение «светом вечерним» (в мистической огласовке – «не-вечерним»): «Темнеет, тухнет вечер красный / Спит в упоении земля / И вот на наши уж поля / Выходит важно месяц ясный. / И все прозрачно, все светло; Сверкает море, как стекло». Картина вполне очевидная: на смену невыразительному и темному («темнеет») свету вечера приходит яркий и прозрачный свет месяца. Да и глагол «тухнет» [114] , употребленный по отношению к заходящего солнцу, не выглядит достаточно торжественным (Пушкин в похожей ситуации берет слово более высокого ранга: «Погасло дневное светило…»).

114

Ср. с похожим словоупотреблением в повести «Вечер накануне Ивана Купала: «Вот уже и солнца нет. Небо только краснеет на одной стороне. И оно уже тускнет».

В целом же ситуация с месяцем и его апологией не так однозначна: время праздника Пасхи Христовой исчисляется по луне. И хотя слово «луна», относящееся к женскому роду, Гоголь почти не употребляет, божественный месяц царит в его ночных картинах безраздельно [115] . В этом отношении характерно использование Гоголем литургийной лексики в повести «Майская ночь» в том месте, где дается картина появления месяца на ночном небе: «Еще половина его была под землею; а уже весь мир исполнился какого-то торжественного света». В «Размышлениях о Божественной литургии» Гоголь приводит молитву священника, заканчивающуюся словами: «Свят, Свят Господь Саваоф, исполнъ небо и земля славы Твоея!». Как видим, речь идет об одном и том же: в молитве упоминаются «небо и земля», у Гоголя – «весь мир», то есть все те же «небо и земля». В молитве используется глагол «исполнъ», у Гоголя – слово «исполнился» в том же значении. В молитве – «небо и земля» исполняются «славой» Господней, его светом (ибо Бог это Свет; ср. у А. С. Хомякова: «Тихою славой горят небеса…»), у Гоголя – «весь мир» исполняется светом месяца. Вот единственное существенное отличие, которое, с одной стороны, может быть истолковано как бессознательное возвышение света ночи (не зря же он назван «торжественным»!), а с другой – как осознанное следование традиции почитания Христа как лунного бога. В этом отношении характерно и то, что Гоголь дает месяцу статус, соотносимый со статусом Бога: «блистательный царь ночи». Это если не «Царь небесный», то нечто к нему близкое, поскольку месяц царит на небе. На такого рода определения может подвигнуть и личная интуиция, и мистическая литература. Например, чтение Сведенборга, который подробнейшим образом разбирает вопрос о том, каким образом Бог соотносится с солнцем и луной: «Приемлющим Его как благо любви Он является согласно этому принятию подобно огненному и пламенному солнцу; такие духи находятся в Его небесном царстве. Приемлющим Его как благо веры Он является подобно луне, чья белизна и блеск также согласны с качеством принятия Его» [116] . А у Гоголя, как мы помним, белизна и блеск – это важнейшие признаки ночи.

115

Напротив, Пушкин словом «месяц» почти не пользуется. Обыкновенно, если речь идет о ночи, он упоминает «печальную» или «мутную» луну.

116

Сведенборг Э. О небесах, о мире духов и об аде. М., 1993. С. 95.

Блеск и белизна – это то, что поразило видевших Христа в момент его преображения на горе Фавор. Описание этого события в евангелиях от Матфея, Марка и Луки повторяют друг друга буквально слово в слово: «…И ризы Его быша белы яко снег» (Мф. 17, 2), «И ризы Его быша блешашася, белы зело яко снег» (Мк. 9, 3), «И одеяние Его бело блистася» (Лк. 9, 27). И хотя событие это произошло не в ночное время, в данном случае важна сама привязка белизны и блеска к чуду преображения, к чуду Света Фаворского. Важно не то, что одно следует, вытекает из другого, а то, что одно присутствует рядом с другим. Так блеск и белизна, наполняющие гоголевскую мистическую ночь, могут получить опору в описаниях белизны и блеска Света Фаворского.

Наконец, описание ночи во второй главе «Страшной мести» («Тихо светит по всему миру. То месяц показался из-за горы») можно истолковать, как своего рода перевернутый отклик на светиличную песнь «Свете тихий». В песне слово «тихий» относится к свету солнца, у Гоголя – к свету месяца («тихо светит»). В песне говорится о солнце, прячущемся за край земли, уходящем («запад солнца»), у Гоголя о месяце появляющемся («месяц показался из-за горы»). Важно также и то, что у Гоголя явлен не только повтор слов из светиличной песни, причем повтор с перестановкой («Свете тихий…»; «Тихо светит…», соответствующей переворачиванию всей ситуации – месяц вместо солнца), но и то, что в обоих случаях это первые, начальные слова текста. А первые слова, как и последние, часто имеют особый статус и требуют к себе особого внимания.

Можно предположить, что у Гоголя, как чуткого читателя, писателя и визионера, была потребность в осознании, оформлении на чувственном уровне тех вещей, которые осознать и представить в принципе нельзя. Отсюда, возможно, и идут все эти роскошные картины гоголевских ночей, эти дома и лица людей, которые на фоне черного звездного неба сияют ослепительным неземным светом. Возможно, так Гоголь понимал или предчувствовал то состояние мира, которое в «Откровении Св. Иоанна» определяется как отсутствие ночи: «…Нощи бо не будет» (Откр. 21, 25). Или в псалме Давида еще более близким гоголевскому мироощущению образом: «Взойду ли на небо – Ты там; сойду ли в преисподнюю – и там Ты (…) Скажу ли: «может быть, тьма скроет меня, и свет внутри меня сделается ночью; но и тьма не затмит от Тебя и ночь светла, как день: как тьма, так и свет» (Пс. 138, 11, 12). Или в церковнославянском варианте: «Яко тма не помрачится от Тебе, и нощь, яко день, просветится».