Голая Джульетта
Шрифт:
Она представления не имела, на что надеется, и никому бы не стала это объяснять, ибо объяснение вылилось бы черт знает во что. Даже ей самой возможные доводы казались жалкими. Может быть, она надеялась, что сложившаяся ситуация затянется на всю жизнь – на тех условиях, которые выберут ее гости. Захочет Такер разделить с нею постель – ради бога, ведь она твердо решила на определенной (пока что не определившейся) ступени с кем-нибудь переспать. Не захочет – не надо. Сценарии на эту тему Энни составляла детально, до интонаций, в особенности в воскресенье, когда долго не могла заснуть и когда вполне предсказуемое равнодушие Такера раздражало больше всего. Естественно,
Однако проблема состояла в том, что на самом деле ничего и не произошло. Услышали бы Такер с Джексоном ее внутренние монологи, мигом бы слиняли, причем Такер предварительно на всякий случай прихватил бы что-нибудь увесистое, чтобы защитить от нее своего сына. Интересно, возникают ли в голове ее матери подобные фантазии, когда подходят к концу рождественские каникулы и она понимает, что на одиннадцать месяцев и три недели останется наедине с собой? Кто знает… Проблема в том, что все случилось так быстро. Продлить бы фазу ожидания его писем, фантазий на тему его приезда, неспешных дремотных мечтаний, развивающихся месяцами и годами… Но по ложным медицинским показаниям Энни выгребла всю прописанную на год фармакопею за неделю и теперь сидит с пустой коробкой и тошнотой от передозировки.
По некотором размышлении ей пришлось прийти к иной интерпретации недавних событий и признать, что проблема не в пустой коробке, а в метафоре. Блиц-визит стареющего мужчины с сыном-дошколенком следовало трактовать не как конструктивное лечение, а как сытный сэндвич с яйцом и зеленью, как миску овсянки, как яблоко, подхваченное на ходу из вазы на столе, когда нет времени поесть. Она же умудрилась сделать свою жизнь такой пустой, что текущий инцидент оказался центральным событием последнего десятилетия. А из чего он, собственно, состоял, этот инцидент? Если Такер и Джексон решат, что им следует продолжить существование где-нибудь в другом месте (а до сих пор никто не утверждал обратного), ей нужно настроиться так, чтобы в том случае, когда они еще раз вздумают осчастливить ее своим присутствием, их визит вызывал только легкое разражение, чтобы она запросто могла без него обойтись и забыла о нем уже через пару недель. В общем, как всегда и бывает с незваными гостями.
Вниз она сошла, надев юбку и накрасившись. Такер повернулся в ее сторону:
– О-о!
Не то, чего ей бы хотелось, но все же какая-то реакция. Во всяком случае, заметил.
– Что?
– А я собирался пойти прямо так. Хорошо бы, конечно, надеть чистую футболку, но там логотип стрип-клуба на груди. Не то чтобы я в этом клубе завсегдатаем числился, просто подарили. А у тебя, Джек, что-нибудь чистое осталось?
–
Многие тысячи женщин многие тысячи раз повторяют нечто подобное, бросают мимоходом без всяких эмоций, иной раз и с раздражением, жалея себя, но уж никак не задыхаясь от жажды любви. Своего рода предел мечтаний: дойти до такого состояния, когда хочется повеситься самой вместо того, чтобы каждодневно вывешивать на спинки кроватей мужа и сына чистые футболки, медленно и болезненно убивая свою душу. Но в этот момент Энни готова была повеситься, потому что для нее это простое действие означало едва вспыхнувшую искру надежды.
– Он Спайдермен! – возмутился Джексон. – А подойдет Спайдермен для вашей акульей вечеринки?
– Я, собственно, единственная, кому положено выглядеть прилично, – улыбнулась Энни. – Вам все позволено, вы экзотическое блюдо, редкие гости.
– И вся наша экзотичность в футболках. Этак многим захочется в экзотичные гости.
– Вы же из-за океана. Мы такого не предвидели, когда затевали нашу выставку.
– Тогда обменный курс был неблагоприятным, – пошутил Такер. – А теперь, вот увидишь, целые толпы набегут.
Энни смеялась слишком громко и слишком долго. Такер смерил ее взглядом:
– Нервничаешь?
– Нет.
– Ну и правильно.
– Я подумала о вашем отъезде. Мне не хочется вас отпускать. Потому я и смеюсь как истеричка. Кто знает, может, это последняя твоя шутка в этом доме.
Она тут же пожалела о своих словах, но лишь по привычке. Она всегда жалела, что нельзя поймать вылетевшие слова. Но сожаление выгорело, угасло, и пришла уверенность, что пора наконец определиться. Пусть он знает. У нее тоже есть чувства, и он должен об этом знать.
– Гм. А кто сказал, что мы уезжаем? Нам здесь нравится. Правда, Джек?
– Ага. Если недолго. Но жить тут я бы не хотел.
– А я хотел бы, – заявил Такер. – Хоть навсегда.
– Правда? – спросила Энни.
– Истинная правда. Мне нравится море. И то, что здесь все без претензий.
– Да уж, никаких претензий.
– А что такое претензии? – насторожился Джексон.
– Это когда маленький город притворяется чем-нибудь другим.
– А города притворяются? И чем они притворяются?
– Парижем. Жирафом. Чем угодно.
– Я бы лучше поехал в такой город, который притворяется. Так веселее.
Прав парень. Кому интересно жить в городе, гордящемся своей заурядностью, влюбленном в свою ограниченность.
– А мама как же? – спохватился Джексон. – Ребята в классе… И вообще…
Энни остро ощутила свою заинтересованность, напряглась в ожидании контраргумента Такера. Как будто в зале суда она наблюдала спор хитроумного пройдохи-адвоката и твердокаменного консервативного судьи. Но Такер лишь обнял сына за плечи и велел ему не беспокоиться. Мол, все будет хорошо. Энни снова хохотнула, и опять слишком громко, как бы показывая, что все ерунда, смех да и только, и что не важно, что Рождество уже почти прошло. Она всерьез нервничала.
Они вошли в темный, холодный музей, зловеще тихий и пустынный. Такер сначала забеспокоился, но потом понял, что Энни в качестве хозяйки и должна появиться первой. Долго ждать не пришлось, народ подтянулся заблаговременно – очевидно, опаздывать в Гулнессе еще не вошло в привычку. Помещение наполнилось городскими чиновниками, энтузиастами-общественниками и владельцами экспонатов, казалось исходившими из предположения, что чем позже придешь, тем меньше на твою долю достанется бутербродов и картофельных чипсов.