Голая правда
Шрифт:
А у самой рожа кислая — не хочется мне к господину П. в подружки набиваться и услуги у него выпрашивать. А приходится… Чего только не сделаешь ради любимого человека… Звезды достанешь с небес плюс оплаченные билеты на Каннский кинофестиваль, все сокровища своей души подаришь, а то и часики за полторы штуки преподнесешь (чтобы не опаздывал на свидания, чтобы, будучи со своей Маней, знал, когда ему надо спешить к Л.С).
А Сахар Медович меня за это комплиментами осыпает. Мол, какая ты у нас, Лизавета, такая-растакая, даром что Смердящей зовут. И красавица, и умница, и все тебя знают, все
Ну, говорю, Сахар ты наш, Медович, на чужом горбу в рай не въедешь. Надо самому расти головой до неба.
Но не хочет Сахар слушать умные речи мои, думает, — раз, два и в дамки… А сам за спиной так и копошится, так и копошится, тенеты плетет, юных девиц, выгодных невест в силки подманивает.
Но все его закулисные метания только цветочками оказались. Милые шутки. Ягодки он до поры до времени припрятывал от разлюбезной своей Лизаветушки. А ягодка эта — неописуемой красоты девица, дочка неописуемо привлекательного директора столь же неописуемо привлекательного банка. Зовут ее Маня, Манечка, Манюня… А фамилия у нее, скажем, Дачухина… И папа у нее соответственно тоже Дачухин… А банк у них, семейное корыто, называется, естественно, — Дачух-банк.
Ну, естественно, бедная Лизаветушка ту любовь неминучую мигом заприметила. Умылась, горемычная, слезами и думает:
«Что же, скоро настанет пора лететь соколу моему ясному в дальние страны, к новым землям. Загрызет меня тоска-кручинушка… Лети, лети, сокол ясный, за своей новой ясынькой…»
Однако смотрит Лизаветушка и глазам своим не верит: сокол наш ясный насиженное гнездышко покидать не собирается. Комплименты крученые нашей Лизавете так и вьет, так и вьет, ни на шаг от нее не отходит, в ясны глазыньки все смотрит, нет ли в них грустинушки или намека какого? А гнездо-то Лизаветино все обхаживает, все обтаптывает… А и то, зачем ему лететь в далекие страны? Он ночью с одной ясынькой, днем с другой. У одной «капусты» стрельнет, у другой прикормится, хорошо ему, соколу ясному, двумя парами белых ручек холеному быти. Сладостно!
Но не все коту масленица. Тут уже и с молодой ясынькой свадебка намечается, и скрыть невозможно, а старую бросить жалко: какая-никакая, а все золотые яйца несет. И задумал наш сокол так дело свое провернуть, чтобы и с новой своей зазнобушкой свадебку сыграть, и со старой дружбу не порушить.
Как же сделать-то это? Задача для вас, любители головоломок, посложнее бинома Ньютона будет. Но для Сахара Медовича, хотя он в университетах не обучамшись, ничего проще быть не могло!
Вот встречает как-то наш Сахар своего сокурсника по училищу. Мол, как живешь да как хлеб жуешь?
Сокурсник, молодой человек голодной наружности, ему и отвечает, горестно охая:
— Да как живу, плохо живу… Живу в провинции, обитаю в коммуналке, соседка — безумная старуха, за дверью по ночам караулит, с ножом на меня бросается, все никак на нее управу не найду… Театр на грани закрытия, зарплату не платят… Вот приехал, может, кто возьмет меня хоть куда-нибудь, а не то переквалифицируюсь в сантехники…
Наш оборотистый сокол и отвечает, строя из себя благодетеля:
— И-и, милый мой, сейчас без большого блата
На том и поладили.
Подскакивает мелким бесом наш Сахар Медович к ничего не подозревающей Лизавете и говорит:
— Вы у нас дама в искусствах изрядно прознамши. Да вы и сами из себя ничего-с, хороши-с, как на сцене, так и в действительности-с. И я, говорит, за счастие почитаю рядом с вами одним воздухом дышать-с…
Таким речам внимаючи, Лизавета тает, как мороженое в жаркий полдень, ажно слеза ее от чувствительности прошибает.
А Сахар Медович свою линию гнет, не забывается:
— Есть у нас говорит талант один, выдающийся. Прозябает он на провинциальной сцене. Отчего бы вам, ваше сиятельство, не посмотреть на него, не опробовать для какой-никакой завалященькой роли… Вы бы своим проницательным оком мигом определили, есть ли в нем выдающиеся способности или так, скучная серость одна…
Лизавета С, смахнув платочком слезу, выползшую от нечаянной нежности, говорит, мол, зови его, будем смотреть, каков он талант есть.
Тогда Сахар Медович шасть к своему другу и научает его:
— Все, друг мой, сладится. Ты только не забывай ей сладкие комплиманты отпускать, да в глазки заглядывать, да почаще делай вид, что ослеплен ее красотою и таланты ейные очень шибко душой уважаешь.
Друг, однако же, робеет.
— Как же, — говорит, — я буду перед ней таким фертом рассыпаться, когда это даже неприлично в моем юном возрасте с такими солидными мадамами амуры иметь…
— Не боись, — втолковывает ему наш Сахар Медович, — уж я-то знаю, что говорю, сам сию науку до тонкостев превзошел. Ты, главное, прикинься в нее до смерти влюбленным и все старайся поближе к ней сесть да ручку чмокнуть. Глядишь, она и растает…
А сам думает:
«Пока он за ней увиваться будет, я за ее спиной к свадебке приготовляться стану. А потом, когда он совсем приятелем с ней сделается, возымею я вид оскорбленный, дескать, ревную сильно, до крововозлияния в сердце, до кровопускания в голове. Оскорблен, дескать, оказываемым приятелю предпочтением, и поскольку в лучших чувствах своих я унижен и растоптан, то удаляюсь под сень струй с другой особой, несравненно более привлекательной, поскольку папаша ейный мне теперь зарплату регулярно платит. А ваших подачек мне отныне больше не нужно. Не нуждаемся-с!»
Так думал наш Сахар Медович, однако же не учел одного существенного обстоятельства — того, что у друга его, за которым бабка с ножом гонялась, действительный талант оказался, а не только внешность одна. И взяли его в хороший теантер без всякого содействия Лизаветы С. и без наглых ухаживаний со стороны высоконравственного друга, потому что скромность в ем значительная образовалась.
После водворения во столицах же друг этот провинциальный захаживать к Лизавете в дом стал, однако не для того, чтобы ручки ей лобызать, а просто из любопытства, а также чтобы интересных людей, там изредка бывавших, послушать.