Голем в Голливуде
Шрифт:
Все, что доставили Субач и Шотт, – стол, кресло, компьютер, телефон, камера, принтер, роутер, блок питания – исчезло. Телевизор подключен, на прежнем месте. На стеллаже, репатриированном в гостиную, аккуратно выложены гончарные инструменты.
А вот коробки с бумагами от Фила Людвига и рабочий журнал пропали.
В ванной пахло сосной. Холодильник вычищен. На ковре спальни полосы от пылесоса, которого у Джейкоба отродясь не было. На тумбочке – застегнутая на молнию сумка с бумажником, ключами и бляхой.
Старый мобильник включен в сеть и заряжен на все пять делений.
На полу возле шкафа рюкзак. Внутри мешок с тфилин, куча фантиков, «глок» и обойма. И еще бинокль, к которому прилепили листок с тремя наспех начерканными словами:
Пользуйтесь на здоровье.
Хаос в квартире уже стал привычным, и восстановленный порядок обескураживал. Джейкоб торопливо побросал вещи в спортивную сумку. Закинув ее на одно плечо, а рюкзак на другое, Найджел пошел к машине. Джейкоб подскакал к стеллажу, где лежали инструменты. Скребки, лопатки, резак, набор ножей.
Не хватало одного ножа. Самого большого.
В дверях возник Найджел:
– Можем ехать?
– Поехали к черту.
Через дорогу припарковался белый фургон.
ШТОРЫ И НЕ ТОЛЬКО – СКИДКА НА МЫТЬЕ ОКОН.
За рулем сидел чернокожий незнакомец, такой рослый, что его голова целиком не вмещалась в рамку окна. На Джейкоба он, казалось, и не глядел, однако вскинул руку, когда тот, отъезжая от дома, ему помахал.
Сэм заявил, что будет спать на раздвижном диване, а кровать уступит Джейкобу. Еще больше он удивил сына, вручив ему пульт от новенького телевизора с плоским тридцатидюймовым экраном.
– Когда это ты сподобился?
– Я не ретроград.
– Ты же ненавидишь телевизоры.
– Будешь спорить или смотреть?
Через сорок восемь часов организм избавился от барбитуратов и наступила ломка.
На раскладном стуле Сэм сидел подле Джейкоба и болезненно морщился, глядя на сына. Джейкоба колотило и прошибало потом.
– Надо вернуться в больницу, – сказал Сэм.
– Н-ни… з-за что.
– Прошу тебя, Джейкоб.
– Н-надо п-пере… терпеть.
Руки так тряслись, что Джейкоб не мог приладить тфилин.
– Не стоит, если это ради меня, – сказал Сэм.
– Будешь спорить, – еле выговорил Джейкоб, – или поможешь?
Сэм зашел в изголовье кровати и, нагнувшись, придержал его руки, помогая ровно закрепить ремешки. От колючей отцовой щеки пахло душистым мылом, и Джейкоб остро почуял стоялую вонь своего немытого тела.
– Извини, – промямлил он.
Сэм ласково шикнул и тихо рассмеялся, прилаживая головной тфилин.
– Что? – спросил Джейкоб.
– Я вспомнил, как ты впервые их надел. – Сэм сдвинул коробочку левее. – На тебе они казались ужасно большими. Все, разговоры закончили.
Откинувшись на подушку, Джейкоб осилил главные благословения сокращенной службы, а потом молитвенник выскользнул из его рук.
Сэм осторожно приподнял ему голову и развязал тфилин. Затем снял с руки второй. Смочил полотенце и положил сыну на лоб, где кожаная коробочка оставила красный след.
Понемногу тремор стих, уступив место приступам тупой головной боли и бессилья, предвестникам хандры, эмоциональной тошноты в пандан к физической. Похоже, Сэм чуял эту угрозу, ибо как мог отвлекал сына праздной болтовней и нескончаемым потоком загадок и каламбуров.
Джейкоб сомневался, что словесные игры отразят полномасштабную атаку депрессии, однако невольно подпадал под обаяние Сэма, взбудораженного тем, что в кои-то веки не принимает, но сам проявляет заботу. Самодостаточность отца, о чьей настоящей жизни Джейкоб уже давно ничего не знал, на многое открывала глаза.
Сэм сновал в кухню и обратно, приносил сэндвичи с тунцом, питье и лед, а потом шаркал в ванную, чтобы освежить компресс и ополоснуть рвотное ведро.
Джейкоб понимал, что телевизор куплен специально для него, и пытался выразить признательность, выбирая программы, которые могли быть интересны отцу, – спорт и новости. Вдвоем они сокрушались, что «Лейкерс» так рано вылетел из турнира, и смотрели бейсбол, отключив комментатора. Когда Джейкоб задремывал, Сэм читал. Через неделю Джейкоб, набравшись сил, позвонил Вольпе, Бэнд и Флоресу – сообщил им хорошую новость. Грандмейсону не позвонил. Пускай сам узнаёт.
Когда Джейкоб достаточно окреп, они стали выходить на долгие медленные прогулки (темп задавала свербящая боль в ноге), со временем – трижды в день. Многие окрестные обитатели здоровались с Сэмом. Рыхлая дама, которая выгуливала пару внуков-неслухов, молодой папаша, толкавший охромевшую коляску. Казалось, все эти люди безмерно благодарны Сэму за то, что своим существованием он облегчал бремя их жизни. Джейкоб вспоминал Эйба Тайтелбаума, величавшего Сэма ламедвавником.
В четверг вечером на углу Аэродром-стрит и Пройсс мимо промчалась девушка на велосипеде:
– Здрасьте, мистер Лев.
Сэм вскинул руку.
– Ты популярен, – сказал Джейкоб.
– Все любят клоунов, – ответил Сэм.
Казалось, его это ничуть не тяготит. Джейкоб знал, что отец не позерствует. Если мнишь себя ламедвавником, ты не ламедвавник. Стало быть, в тебе нет должного смирения. Но самое главное – ламедвавник не осознаёт груза своей ответственности, ибо в противном случае он мгновенно рухнет под тяжестью мировой скорби, которую призван нести.
Джейкоб оглянулся на велосипедистку, мотавшую конскими хвостиками:
– А кто это был?
– Откуда я знаю? Я же слепой.
Свернули на Аэродром-стрит.
– Помнишь наши утренние воскресные уроки? – спросил Джейкоб.
– Конечно, помню.
– Интересно, чем ты думал, выбирая темы.
– А что такое?
– Мне было шесть, когда ты рассказал о смертной казни.
– В чисто юридическом аспекте.
– Вряд ли первоклашка это понимает.
– Хочешь сказать, я изуродовал тебе жизнь?
– Вовсе нет. С этим я справился сам.