Голод. Дилогия
Шрифт:
– А если это невинный человек? – не понял Марик.
– Дело не в невинности, – холодно ответила Кессаа. – Ты думаешь, в войнах с одной стороны всегда только невинные, а с другой негодяи? Нет, все дело в выборе, кому служить. Кстати, именно поэтому лучше всего не служить никому. Ведь так?
Она опять обернулась к девушкам, которые уже перестали шуршать материей и замерли в ожидании.
– Слушайте только меня. Что бы ни происходило, слушайте только меня. Скажу: бегите – бегите, и бегите молча, скажу: ложитесь – плюхайтесь ниц, даже если стоите в грязи. Толстяк сказал, что воины Торди,
– Я уже говорил! – Браг оглянулся затравленно, однако даже при свете факела ненависть пылала в его глазах. – Обычный дом! Трое островитян изображают рептских рыбаков! Один выход из дома на Песчаную улицу, другой в переулок. Соседи – обыкновенные репты! Там у меня не проходной двор, это тайное место!
– Ну что ж, – кивнула Кессаа и сбросила с плеч мешок. – Сейчас и увидим, что там. Насьта, ты чувствуешь Аилле?
– Стемнело уже, – коротко отозвался ремини.
Марик вгляделся в округлые черты приятеля. Сейчас они казались заострившимися и грубыми. В какой-то момент ему даже показалось, что он не узнает ремини. Любитель поболтать, Насьта не сказал ни одного лишнего слова с тех самых пор, как вытряхнул из окна борделя серебро и медь. Ну не о монетах же он печалился?
– Держи! – Кессаа протянула Брагу крохотную бутылочку. – Как поднимешься, разобьешь ее. Все, кто будут в доме, уснут. И мы спокойно выйдем. Понял?
– А я как же? – насторожился толстяк, стискивая трясущимися пальцами горлышко сосуда.
– У тебя будет несколько мгновений, чтобы убраться, – объяснила Кессаа. – Но даже если не успеешь, в конце концов, что может быть лучше сладкого сна?
– Ладно, – кивнул толстяк и с трудом сдержал усмешку. – Я все сделаю. Все, как надо.
Он развернулся и полез вверх по узкой лестнице, цепляясь за ступени руками.
– А если он не разобьет бутылку? – нахмурился Марик.
Толстяк уже добрался до люка и теперь окликал кого-то сверху.
– Она разобьется сама, – уверила Кессаа и окликнула ремини: – Насьта, перед тем как подняться, брось в здание факел и посчитай до трех.
– Это магия? – прислушивался к грохоту открывающихся замков Марик.
– Это знание, – сузила глаза Кессаа. – Только знание, но для того, чтобы бутылочка разбилась, нужна магия. Видишь?
Кессаа показала Марику копию бутылочки, отданной Брагу.
– Это сестра того сосуда. Смотри. Толстяк считает себя умнее других.
– Эй! – раздался сверху торжествующий голос Брага. – Что-то не хочется мне ни спать, ни усыплять моих воинов. Их и так осталось немного. А не поспать ли тебе самой? Прежде чем я кину твой подарок обратно в подвал, подскажи уж, как разбудить мне потом моих девочек? Они мне слишком дорого обошлись! Или это тот сон, который оказывается последним?
– Ты догадлив, – крикнула Кессаа и швырнула бутылочку в стену.
Она разлетелась на осколки, и в то же мгновение звон раздался и вверху, а вслед за этим до замеревшего Марика долетел грохот падения тел и предсмертный хрип.
– Вот и все, – кивнула сама себе Кессаа. – Бросай
Браг лежал на дощатом полу у самого люка. Кровь вздулась пузырями и мгновенно запеклась на носу, глазах, ушах. Еще пятеро уже привычных Марику воинов лежали по всей комнате, и их руки, протянувшиеся к собственному горлу, подсказывали, что даже мгновенная смерть может быть мучительной. Брошенный Насьтой факел чадил дымом, но сквозь этот дым пробивался тонкий запах, напоминающий аромат лущеных орехов. На грубо сколоченном столе мерцал огонек масляной лампы, но комната была пуста. В зеве печи валялся мусор, кривой шкаф зиял пустыми полками, окна были завешены мешковиной.
– Тихо! – прошептала Кессаа в люк, из которого одна за другой поднимались бывшие невольницы.
– Почему они не уходят? – прошептал Марик, показывая на трупы.
– Держу я их, – процедила сквозь зубы Кессаа и смахнула пот со лба. – Пора бы уж привыкнуть. Лучше возьми на себя вторую дверь!
У широкой двери, обитой на треть медным листом, уже согнулся Насьта. Марик шагнул к узкой двери, набранной из неровных досок, которая была прорезана в противоположной стене. Окон было два, между ними стоял стол. Стена, которую подпирала печь, оказалась глухой. Сквозь щели в стенах и двери тянуло сыростью и запахом рыбы. Марик прислушался: где-то в отдалении лаяла собака, шелестел ветер в кровле.
– Там. – Рака кивнула в сторону широкой двери. – Там улица. И окна на нее же выходят, дом на повороте стоит, потому и запомнила. А эта дверь ведет в проулок.
– А там? – кивнула Кессаа на печь. – Что с той стороны?
– Огороды, – пожала плечами Рака. – Отец мой в той стороне, да и тот человек…
– Подожди! – подняла руку Кессаа. – Ну-ка, девоньки, дальше на везение только надежда. Как скажу, узлами не греметь, бежать быстро, если кому не повезет, другим не останавливаться, везение на части не делится, а невезения, сколько ни режь, на всех хватит. Ясно?
Замерли в полумраке бывшие невольницы, только глаза поблескивали да по рукам дрожь пробивалась.
– А теперь стоять смирно, не визжать и не дергаться, – процедила Кессаа и щелкнула пальцами.
И в то же мгновение мертвецы, от которых и так жались в сторону девушки, вдруг шевельнулись, задергались в судорогах и, скребя согнутыми пальцами по грязному полу, принялись подниматься. Ойкнула одна из девушек, еще кто-то осел без чувств на пол.
– Стоять! – рявкнула Кессаа, задула лампу и добавила в темноте спокойно, словно не мертвецы, а куклы базарные перед ней толпились: – Открывай дверь, Насьта, в твою сторону короткий путь для мертвого мяса.
Они канули в серую мглу один за другим. Ушли, оставив за спиной открытую дверь, и пошли вперед по темной улице, шаркая ногами так, словно несли на спинах тяжелый груз. И неожиданно для самого себя Марик подумал, что надоело ему уже все это. Не хочет он видеть шагающих мертвецов, а хочет, чтобы было так, как рассказывал ему Лируд: что человек остается там, где настигает его смерть.
Мертвецы отошли от дома шагов на сто, когда защелкали самострелы и над темной улицей раздались яростные крики.