Голодная бездна Нью-Арка
Шрифт:
Он звал.
Куда?
В страну, где никогда нет дождя. Она скрыта за пологом туманов, она спрятана под зелеными коврами болот. В нее не приходит солнце, но разве оно так уж необходимо? Там горят костры, сотни и сотни костров, и у каждого будут рады гостю.
Там поют песни и пьют душистый яблочный эль, от которого на душе становится легко, весело. А по осени, когда приходит время отпускать туманы — их варят здесь же, в черных котлах — открываются ворота, и тогда подземная страна может принять гостя.
Если конечно, он
— Билли! — хриплый голос заставил мальчишку вздрогнуть и обернуться. А ткань чужого воспоминания окрасилась гневом.
Как посмели его перебить?
Кого?
Потом. Мэйнфорд пусть разберется, а задача Тельмы — дать полноценный слепок.
— Билли, не слушай их! Подойди, Билли… что скажу…
Мальчишка шел.
И Тельма за ним, не выпуская руки Мэйнфорда.
Лужайка. Забор. И грязный человек, вцепившийся в штакетины. Нищий? Оборванец? Он длинен и желтолиц, длинноволос, но волосы эти свалялись, спутались. Из них торчали птичьи перья, куски лент, слабо поблескивали осколки стекла.
— Не слушай, я знаю правду, Билли, — оборванец подался вперед, но забор не пустил его, и человек пошел вдоль забора, перебирая руками. — Они лгут! Там темно, а в темноте живут чудовища!
Свирель почти замолчала. И тут же заиграла вновь.
— Уйдите! — оборванец отпрянул. — Я там был! Я знаю!
Он закружился, и грязные полы его одежды раскрылись, придавая человеку сходство с огромною птицей.
— Прочь! Прочь! Прочь!
Он выхватил из-за пояса ветвь, замахал ею.
— У меня есть рябиновая гроздь! И бубенцы! — во второй руке появилась связка бубенчиков. — Слышите? Я вам не поддамся! Прочь!
Мальчик отступил.
А свирель сделалась вдруг злой, и слушать ее было почти невозможно. Оборванец упал на землю, затыкая уши пальцами, он выл, скулил и выглядел жалко.
Мальчик же вернулся на качели.
Он сидел долго.
Ждал.
Чего?
Тельма позволила воспоминанию уйти.
— И что это было? — поинтересовался Мэйнфорд, уже безо всякого раздражения.
— Теперь-то вы слышали?
— Свирель?
— Да.
Издевается? Нет, не похоже. Стоит. Вертит в пальцах кристалл, думает. Интенсивно, надо полагать, думает, если лоб морщины прорезали, точно трещины в камне.
— Смутно, — наконец, признался Мэйнфорд. — И не свирель, а… звук какой-то… признаюсь, я поначалу решил, что просто помехи. Но если утверждаешь, что это свирель… и тот оборванец…
— Он слышал ее, — Тельма сунула руки в подмышки.
Как же холодно. И туфли вновь промокли, а с ними — шерстяные чулки, которые накануне еще и порвались. Пришлось штопать, и теперь набрякший шов терся о пятку. Ее же и без того туфли растерли, и к вечеру до мозолей дойдет, хорошо, если не кровавых.
— Полагаю, с ним стоит побеседовать.
Тельма пожала плечами. Мэйнфорд начальник, ему решать, с кем здесь беседовать.
Оборванца звали Ником, правда, местные величали его
— Совсем сбрендил парень… — сказал сосед, которому не терпелось узнать новости. — Значит, он мальчонку уволок?
— Разберемся.
— Он… кто ж еще… он так-то тихий, только музыки не любит — страсть… а вот детишек — так очень даже… наши-то не гоняли, безобидный… думали, что безобидный. А оно вона как…
— И где его найти?
— У реки.
От реки воняло тухлой рыбой, сероводородом и еще какой-то химической гадостью. Сама вода имела желтушный оттенок, который отбивал всякое желание не то, что искупаться, но даже прикасаться к ней. Безумный Ник же устроил логово в старой лодке, наполовину утонувшей в береговой грязи. Вторая, более-менее целая половина, выдавалась в воду. Ник сидел на носу, спустив голые ноги в воду.
Гостям он не удивился.
— Они его забрали, — сказал он печально.
А Тельме подумалось, что Ник на самом деле куда моложе, чем кажется.
— Кто? — Мэйнфорд шагнул в лодку, и та закачалась, грозя вовсе соскользнуть в воду. А Тельме подумалось, что этакое купание вряд ли навредит начальству.
— Они… — Ник пожал плечами.
Тощий.
И весь какой-то… неправильный… худой? Да, но чересчур уж худой даже для бродяги, словно сами кости Ника были слишком тонки, слишком хрупки. Если приглядеться, а глядела Тельма против желания, мучимая несвойственным ей прежде любопытством, то становится заметна прозрачность желтушной кожи Ника, и хрупкость его волос, которые вовсе и не волосы — паутина.
— Зачем?
— Чтобы украсть его время, — Ник отвечал спокойно, не видя в вопросах, которые ему задавали, ничего-то странного. — Они всегда крадут чужое время… мое вот взяли. Но мне никто не верит. И ты не поверишь. Арестуешь?
— Еще не знаю.
Мэйнфорд не лгал.
— За что тебя арестовывать? — спросил он. А Безумный Ник улыбнулся безумной же улыбкой. Он встал, стряхнул с босых ног воду и сказал:
— Пойдем. Я тебе покажу.
Он был бос, но холода не чувствовал, он шел по узкой тропе, проложенной меж груд мусора, и пританцовывал. А Тельма не могла отделаться от ощущения, что если она приложит усилие, прислушается, то услышит яркие переливы свирели.
— Вот, — Ник остановился у очередной кучи и, отбросив дощатый щит, прикрывавший лаз в нее, сказал. — Все там. Вам хватит, чтобы… хватит вам.
Сам он сел на землю, скрестил ноги и, вытащив из рукава связку бубенцов, затряс ими.
Мэйнфорд, наклонившись, заглянул в дыру, но, верно, ничего не увидел. Огляделся, палку подобрал, сунул, пошарил… и вытащил-таки кристалл вызова.
Группа явилась через четверть часа. И это были не самые лучшие пятнадцать минут в жизни Тельмы. Дождь зарядил, мелкий и нудный, и странно, но на сей раз вода не избавила от видений, напротив, голоса бубенцов словно захлебывались в ней, а свирель звучала рядом.