Голодная бездна Нью-Арка
Шрифт:
Проклятье!
Мэйнфорд закрыл глаза.
Вот только этого не хватало. Джорджи ошибся. Или нет, он молодой, но талантливый паренек. Еще год отработки, и уйдет. Уйдут в какую-нибудь из центральных лечебниц, и будет не с преступным элементом возиться, а прыщи на сенаторских задницах удалять.
Нет, сам бы Джордж, может, и остался, но у него невеста.
А у невесты — запросы.
Она из Первого округа, из приличной семьи, а в приличных семьях целители, на полицейской ставке состоящие, не ко двору… все зло от
Но дело не в ней.
А в Безумном Нике, и в том, что вряд ли Джорджи ошибся. И что отчет свой он напишет, как и должен, и будет в этом отчете именно то, о чем сказал Кохэна, а начальству сие не понравится.
Начальству нужен подозреваемый.
И обвиняемый.
Виновный.
Тот, кого можно вздернуть на радость газетчикам и во имя общественного спокойствия, а потому у присяжных, кои будут выносить приговор, не должно возникнуть и тени сомнений в виновности Ника.
— Хорошо, — Мэйнфорд поднялся. — Передай Тельме, пусть отдохнет часок… накорми чем… ну сам знаешь…
— Обогрей. Приголубь, — хмыкнул Кохэна. — Мэйни, надеюсь, ты не намерен девчонку выжить?
— Какое тебе…
— Прямое. Сам подумай, когда нам еще такое счастье обвалится? Ты же видел слепки. Нет, Бездна меня задери, ты же их делал! Да старик наш ей в подметки не годится. Я понимаю, что ты баб не любишь… и дурак…
— Не забывайся.
— С тобой забудешься, но… Мэйни, личное личным, а участку она нужна. Ты же понимаешь.
Хуже всего, что Кохэн был прав, и правота эта странным образом головную боль усугубляла, порождая в душе иррациональную злость на Тельму.
Какого демона она объявилась?
Именно сейчас?
С даром своим, с упрямством, с тайною, в которую Мэйнфорду придется сунуть нос, а у него и без того забот полно.
— Где она?
— В чистой комнате…
Она сидела на полу и смотрела на грязный мяч. Некогда он был сине-желтым, шитым из лоскутов кожи и, вероятно, дорогим. Но краска истерлась, кожа набрякла, а швы разошлись. Тельма сунула в дыру пальцы и… лицо отрешенное.
Некрасивое.
Неправильно, чтобы женщина была некрасивой. И все-таки… чудится нечто знакомое. Это из-за голосов, из-за призраков, слышать которых Мэйнфорд не желает, из-за переутомления и травяных таблеток, от которых во рту надолго поселился гадостный вкус лакрицы.
Что она видит?
Ничего, судя по легкой брезгливой гримасе на лице дежурного малефика. Ему-то надоело сидеть рядом и писать один смутный слепок за другим. А нормальных здесь не получится. Мяч провалялся в дыре не один день, а может, и не один месяц, и память его стерта. А если не так, то Мэйнфорду доложат. Сейчас же его ждут газетчики.
Он никогда-то не различал их лиц, хотя памятью обладал неплохой, но вот…
Клекот.
Голоса. Камеры. Яркие вспышки, которые отдаются в затылке мучительною болью. И микрофоны, что норовят сунуть Мэйнфорду под нос. Гул.
Отдельных людей.
Да и не люди они вовсе — сила, запертая в махоньком конференц-зале, иррациональная, враждебная самой себе. Потоки ее расползались по стенам, точно пробуя их на прочность, и встроенные щиты трещали.
Искрили.
Но держали. Что им с полсотни газетчиков? Мэйнфорд — другое дело. Он сощурился, пытаясь отрешиться от этого зрелища, в чем-то захватывающего: вихри и протуберанцы, рождающиеся звезды и они же, сгорающие в столкновениях интересов. Воронки поглотителей, и потоки доноров, которые не желают быть донорами, но слишком слабы, чтобы самим поглощать.
Быть может, позже.
Повзрослев. Заматерев. Лишившись остатков человечности.
Мэйнфорд поднял руки, позволяя собственной силе выплеснуться на толпу. И та отпрянула.
— Что вы себе позволяете?! — Джаннер отряхнулся. Его единственного Мэйнфорд узнавал в лицо, наверное, потому что ненавидел, а ненависть — хороший стимул для памяти. — Это незаконно!
— Незаконно производить откачку без письменного на то разрешения источника, — отрезал Мэйнфорд. — Или у вас оно имеется?
Бледная девушка — ее он прежде не видел или видел, но не запомнил, — осела на стул.
— Имел место случайный отток… ввиду разницы потенциалов… — Джаннер облизнулся.
Он был отверженным даже среди своих.
Его ненавидели. И боялись. А потому разноголосая стая смолкла, отползла, предоставляя именно Джаннеру почетное право первого вопроса.
Первого броска.
И как никогда прежде Мэйнфорд чувствовал себя жертвой. Это ему не нравилось.
— Тогда будем считать, что и у меня имел место случайный выброс силы…
Джаннер захихикал, и плечи его мелко затряслись. Он умел ценить шутки, правда, предпочитал шутить сам. И оглянувшись, он подмигнул бледной дамочке.
— Раз уж вы здесь, мистер Альваро, — в его устах обращение звучало насмешкой, намеком, что Джаннер, как ни кто, понимает, насколько нелепы эти игры в обыкновенного человека, — то, может, начнем?
— Начнем, — согласился Мэйнфорд.
И камеры защелкали, как почудилось — с облегчением. И сила, притихшая было, потянулась к Мэйнфорду, разглядывая, пробуя на вкус.
— О скольких жертвах идет речь?
— Ведется следствие…
…слова-щит, ненадежный, но хоть какой-то, и все равно вопросы ударяют по нему, заставляя морщиться. Мэйнфорд не любит лгать.
— … более двух десятков жертв…
— Ведется следствие.
— … почему полиция взялась за расследование только сейчас?
Блеклый голос, как и сама она, но вопрос…
— Следствие…
— Уже слышали, мистер Мэйнфорд, — ответил Джаннер, приподнимаясь со своего места. — Это и в самом деле скучно. Вы же понимаете, что мы все равно узнаем правду…