Голодная бездна Нью-Арка
Шрифт:
— Стало.
— Хорошо, — Сандра улыбнулась. — Ты не подумай, что я лезу, просто… тут так… холодно… особенно осенью… говорят, по осени старые боги оживают. Но это же ерунда, да? Ты ведь не веришь?
Тельме вспомнился подвал.
И певичка-светлячок, перерезанная пополам автоматною очередью, светловолосая, пусть и не такая яркая, как Сандра, но все же. И удушающий аромат крови, а может альвийских духов. Истончившаяся грань и жадное внимание того, кто прятался за этой гранью.
— Не верю, — солгала она, стряхивая ненужную
Прочь.
Чужое.
Не существует ни Бездны, ни тех, кто в ней заперт.
— Вот и я думаю… ерунда… тебе поспать надо. Тетка говорила, что если выспаться, тогда отпускает…
Хорошо бы.
Только Тельма подозревала, что сон не принесет ей отдыха.
Ошиблась. Снилась светлая столовая, и ветерок, который тревожил занавеси. Фарфоровый кофейник с серебрением. Полупрозрачные чашки.
Булочки с корицей.
— Гаррет, дорогой, не хмурься. Подумаешь, статья… — мама сидела в полоборота, в короне солнечного света, такая легкая, такая воздушная. — Кто и когда верил газетам?
Листы упомянутой газеты шелестели. Сама эта газета, свежая, остро пахнущая типографской краской — Тельма уже тогда запахи ощущала ярко — встала черно-белой стеной. За стеною прятался Гаррет.
И хорошо.
Тельме не хотелось его видеть. И вообще, зачем он остался? Он ведь никогда прежде не оставался на завтрак, а тут вдруг. Даже аппетит пропал, хотя прежде на отсутствие аппетита Тельма не жаловалась.
— Ты не понимаешь, — голос звучал раздраженно. — Из-за этой статейки пострадает мой имидж…
Мама фыркнула.
О ней писали много, часто и не всегда хорошее. Конечно, от Тельмы нехорошее старались скрывать, но она умела слушать, а во взрослых разговорах можно было услышать многое.
— … моя мать будет недовольна.
— И что? — мама пила кофе.
И жмурилась от удовольствия.
— И моя карьера… — он все же отложил газету. — Элиза, ты же понимаешь, что скоро выборы. И на моей репутации не должно быть пятен…
Мама отставила чашку.
И блюдце отодвинула. Тихонько звякнула ложечка, соскользнувшая со стола на пол.
— То есть, — она умела говорить так, что становилось неуютно, и если бы Тельма не боялась привлечь внимание, она спряталась бы под столом. — Ты полагаешь меня пятном на своей репутации?
— Нет! — поспешно сказал Гаррет. — Что ты, дорогая… я… неправильно выразился… извини… но эта статейка… они намекают, будто у нас… будто наши отношения…
Он смешался под маминым взглядом.
И покраснел.
Тогда еще Тельма подумала, что хорошо бы, если бы мама обиделась всерьез, если бы выставила его из дому, как выставила однажды мистера Найтли. Но тот в конечном итоге был прощен, а вот Гаррету прощение ни к чему.
— Если тебя чем-то не устраивают наши отношения, дорогой…
— Элиза, — Гаррет выбрался из-за стола, он встал на колени перед маминым стулом, взял ее за руку. — Прости… я опять не подумал, что обижу тебя…
— И что ты предлагаешь?
Все еще лед.
Но, к сожалению, не такой, который заморозил бы Гаррета. Тельма зажмурилась, представив себе расчудесную статую, вроде тех, что выставляли зимой в саду.
— Расстанемся… ненадолго… до выборов… всего-то несколько месяцев… я стану сенатором…
— Я беременна.
— Что?!
Растерянность.
И удивление.
— Я беременна, Гаррет, — мама высвободила руку.
— Это точно? Ошибка…
— Исключена. Вчера я была у целителя. Собиралась сказать тебе вечером, но… похоже, вечер отменяется, — она усмехнулась, и Тельма сползла под скатерть, осторожненько, радуясь, что о ней вновь забыли. Под столом было тихо, и пусть ничего не видно, почти ничего, но так даже спокойней.
— Но срок…
— Четырнадцать недель…
— Как?!
— Обыкновенно… съемки… у меня и прежде случались недомогания… задержки, но тут… поздно что-либо делать.
Мамины домашние туфли легки.
Белая кожа. Розовый мех. Острые каблучки, которые стучат по паркету.
Ботинки Гаррета сияют свежим воском. Они огромны, длинноносы и похожи на двух черных крокодилов, которые неотступно следуют за мамиными туфельками. Того и гляди проглотят.
— И как…
— Как быть? — мама остановилась. — Не знаю. Ты хочешь уйти? Пожалуйста. Я не стану держать. Если карьера так дорога…
Голос ее все-таки дрогнул, и стало так… так холодно, как будто солнце выключили.
— Но я не позволю, чтобы мой ребенок родился безымянным. Понимаешь, о чем я?
— Элиза…
— Нет. Послушай. Я не собираюсь обращаться в газеты и вообще говорить кому-либо. Мне нужна лишь запись в храмовой книге. И только.
— Элиза, дорогая… ты же понимаешь, что за этой книгой будут охотиться. А если найдется кто-нибудь, кто доберется… моя карьера…
— Ты способен думать о чем-то, кроме своей карьеры?! — мама сорвалась-таки на крик. — Этот ребенок не виноват, что ты у нас слишком труслив, чтобы пойти против матери! И слишком эгоистичен… или что я оказалась настолько наивна, что поверила тебе…
Мама стояла, но носок левой туфельки нетерпеливо стучал по полу. Мерный, раздражающий звук.
— Наш сын заслуживает высшего благословения. И покровительства. Покровителя. И ты признаешь его, даже если мне придется обратиться в суд. Слышишь, Гаррет?
— Элиза…
— Уходи!
И он ушел.
Широкий шаг. И туфли-крокодилы оставляют на паркете едва заметные следы, а еще — запах воска. Он ушел, и Тельма вздохнула с облегчением.
Она не знала, что вечером Гаррет вернется. С букетом белых роз и кольцом. И что мама, выслушав его, примет и розы, и кольцо, а спустя сутки — умрет.