Голодные прираки
Шрифт:
Умная Ника, проанализировав произошедшее, сделала три вывода. Первый: на любого крутого – всегда найдется кто-то покруче. Второй: чем мужик круче, тем симпатичней. И третий: по всему получается, что где-то по земле ходит самый крутой и самый симпатичный.
И Ника сказала себе, обсудив с собой все сделанные ею же три вывода, что жизнь свою девичью она целиком посвятит поискам вот этого самого крутого и симпатичного, И неважно, насколько поиски те будут трудными и долгими, может быть, даже и опасными, она преодолеет все сложности и страхи и непременно отыщет того, кто ей нужен…
Завтракали мы внизу, в гостиной. Ника приготовила картошку со свиной тушенкой. Рома открыл трехлитровую банку маринованных огурцов. А я сварил кофе. Ладно и быстро все у нас получилось.
Мы сидели за столом, аккуратно жевали вкусную пищу и улыбались. Я улыбался Нике. Ника улыбалась Роме. Рома улыбался себе.
За последние несколько лет – пять, а может быть, шесть – Роме впервые было очень хорошо. В ушах его стояла удивительная и очень непривычная ему тишина. Еще вчера в ушах его то гремел гром, то истерично бились крики новорожденных, то пищали крысы, то звенели рассыпаемые по полу медные никелевые монеты, то гудели провода ЛЭП, то грохотали танковые треки, то кто-то хрипло дышал ему в ухо, то хлопали птичьи крылья, то на повышенных тонах разговаривали рыбы, то свистели водосточные трубы, то отчаянно стучали крыльями бабочки, то чей-то голос говорил ему строго: «Рома! Рома! Рома! Рома! Рома! Рома!…» А сегодня вот тишина. И оттого спокойствие. И оттого благодушие. И оттого чудесное тепло во всем теле. И еще Рома с изумлением заметил, что у него совершенно исчезло постоянно в нем живущее страстное желание сделать то, что он иногда, когда ему совсем становилось невмоготу, делал все последние пять или шесть лет. Ему совершенно не хотелось делать это. Что Рома подразумевает под словом «это», я, как ни силился, а понять не мог. Рома, по всей видимости, сам от себя закрывал расшифровку этого самого это. Я сделал все же попытку просочиться в Рому поглубже. Но Рома, опять ощутив вторжение, закрылся еще больше. Я слышал, как Рома мысленно повторял про себя, то ли уговаривая себя, то ли констатируя факт: «Не хочу. Не хочу. Не хочу. Не хочу…». Я отступил. Рома посмотрел на меня, на Нику, подумал, что вот тут рядом сидят два человека, которые ему приятнее всего на этом свете, один – давно, он уже и не помнил, с каких пор, а другая – всего несколько часов, но кажется, что будто несколько десятилетий. Рома с удовольствием переводил взгляд с меня на Нику, с Ники на меня и улыбался загадочно. Ему хотелось сейчас что-нибудь рассказать нам интересное, веселое и запоминающееся, ему хотелось, чтобы мы внимательно и, забыв обо всем, слушали его и восхищались его рассказом и его умением такие рассказы рассказывать. Рома сделал глоток кофе и решил начать: «Послушайте, я хочу вам рассказать, как я любил когда-то, правда, это было так давно… – Я засмеялся, услышав слова из известной песенки «Битлов», Рома, воодушевленный моим смехом, продолжил: – Я отдыхал на Черном морс. Стоял июль. Плавился песок. А воздух можно было резать ножом и мелкими кусочками впихивать себе в рот, а затем и в легкие. Одним словом, было славно. Пансионат, в котором я жил, стоял далеко от Ялты. Так что людей вокруг было немного. Чему я исключительно радовался. Я рассуждал так; захочется мне видеть вокруг себя побольше людей, я сяду на автобус и доеду до Ялты – всего-то шесть или семь остановок. Я жил один и удивлялся такому счастью… Только что закончилась война… Только что закончилась война… И я еще стрелял по ночам… Командовал ротой… Окапывался… Прятался… Нападал. Я плавал всегда далеко от берега, потому что там море было прохладней, чем у берега. И вот на третий день моего пребывания на ярком и душистом побережье Крыма случилось следующее. Я плыл брассом и пел какую-то строевую песню, громко и весело, и не заметил птицу, которая низко пролетала над поверхностью моря. И вышло так, что эта птица чрезвычайно сильно ударила меня крылом. Я на секунду потерял сознание и, конечно же, глотнул воды и, конечно же, пошел ко дну. Очнулся от того, что стал дышать – не водой, воздухом, хотя все еще находился на морской глубине. Я открыл глаза и увидел вокруг себя совершенно голых людей, мужчин и женщин. Они были в аквалангах и масках. В своих зубах я тоже ощутил нагубник акваланга, а на своем лице маску.
Аквалангистов насчитывалось (много) семеро, четыре женщины и трое мужчин. Когда они, голые, поняли, что я спасен, они начали заниматься тем, чем, видимо, и занимались до того, как я потревожил их водное спокойствие. Или, наоборот, неспокойствие. Потому как, разве можно назвать групповое совокупление спокойствием, тем более под водой. А они начали заниматься именно этим. Выглядело все достаточно привлекательно. Трое мужчин входили различными способами в трех женщин, а четвертая женщина переплывала от одной пары к другой и ласкала поочередно то мужчину, то женщину. Да и сами пары, естественно, не оставались на одном месте, это и понятно, вода вокруг, как-никак, они тоже перемещались и обижались то с одной, то с другой парой и тоже ласкали друг друга. Та, четвертая, незанятая женщина, поразительно похожая на русалку из моих детских снов, особенно похожая длинными-предлинными светлыми волосами, подплыла ко мне, бесцеремонно сняла с меня плавки, пригнулась и поцеловала мой член. Мне было очень приятно, и я, конечно, не сопротивлялся. Не прошло и сколько-то недолгих минут, как мы с моей партнершей присоединились к другим парам. Все случилось так, как я мечтал еще в своей далекой юности и в предвоенной молодости… Юности и молодости… – При этих словах Рома поморщился, и мне показалось, что рассказ свой он сейчас прервет и, может быть, даже заплачет. Однако Рома сумел справиться с собой, он только раз облизнул губы, а затем провел сильно ладонью по лицу и продолжил рассказ: – Со мной, счастливым, случилось нежданное и необычайно приятное во всех отношениях, особенно в отношении физическом, Приключение!… Все семеро жили в двух частных домах примерно в километре от моего пансионата. Двоим мужчинам было, как я выяснил, по тридцать пять, одному сорок, а мне самому тогда, как вы знаете, было тридцать два года. Возраст женщин исчислялся такими годами, говорю по нарастающей, – двадцать шесть, двадцать восемь, двадцать девять, тридцать один. Той, моей первой партнерше, русалке, нежной и открытой женщине со светлыми глазами, коротким носом и чуть вздернутой верхней губой и которую звали Л или, было двадцать восемь лет. Один из мужчин занимался юриспруденцией, недавно он защитил докторскую. Второй работал театральным художником. А третий являлся заслуженным мастером спорта по фехтованию и сейчас тренировал одну из команд мастеров в Москве. Две женщины работали преподавательницами в институтах, одна была школьной учительницей, одна врачом. Все семеро начали заниматься групповым сексом всего три месяца назад и уже тогда решили, что поедут вместе на юг, где и отдадутся выбранному ими делу до конца и без остатка. Начали они заниматься любовью, как только сели в поезд, идущий в Симферополь. И занимались так круто и громко, да еще при открытых дверях, что заставили возмутиться весь вагон. Двух стариков довели до обморочного состояния, а одну женщину до попытки самоубийства, а одного, не очень пожилого мужчину до кратковременного помешательства. Увидев голых, кричащих, исходящих слюной и спермой людей, он заплакал и запричитал: «Если бы я знал раньше, что так можно, если бы я знал раньше… Скольких бы ошибок я не совершил. Если бы я знал раньше…»…Мои новые знакомые занимались любовью в кинотеатрах, ресторанах, на танцевальных площадках, на вечерних, а то и на дневных пляжах. Выглядело все это, по их рассказам, конечно, не так вызывающе, как в поезде. Там они просто оторвались после долгого ожидания. Нет, наоборот, они пытались заниматься сексом в общественных местах очень даже скрытно. Потому как именно в этой скрытности и была особая прелесть… В ресторане, например, женщины по очереди забирались под стол и делали мужчинам минет, в кинотеатрах садились мужчинам на колени и всем видом показывали, что просто сидят с любимыми, а на самом деле… К моменту моего знакомства с семеркой любителей открытого и нестыдного секса они уже, бедные, исчерпали свою фантазию. Места для массового совокупления ко всеобщему глубокому неудовольствию, стали повторяться – рестораны, кинотеатры, пляжи, морские глубины и так далее.
Я внес свежую струю – я предложил прикупить на какое-то время маршрутный автобус и предаваться любовной страсти там – по всему маршруту, останавливаясь на остановках, но не сажая никого из пассажиров. Водителя такого автобуса найти было трудно. Но я нашел. Угрозами и деньгами я заставил его сделать то, что я хотел. Поездка оказалась феерической. Никто, признавались мне мои новые знакомые, не получал до этого времени большего удовольствия, чем от совместного совокупления в маршрутном автобусе. Следующее мое предложение касалось канатной дороги. Распределившись по четверо в каждую кабинку, мы любили друг друга там с отчаянным криком и не менее отчаянным визгом. Звуки удовольствия разносились над всей Ялтой… А как славно было ласкать друг друга в Бахчисарайском дворце. Мы отделились от большой группы туристов, нашли запертую комнату, которую я умело и быстро вскрыл, и, расположившись на старинных кроватях, тихо, едва сдерживая стоны и крики, отдались знакомо нахлынувшей в новом месте неудержимой похоти… Чем больше мы занимались групповой любовью, тем яснее я ощущал нарастающую во мне злость. Сначала я не понимал, отчего так происходило. Вернее, не пытался понять. Не хотел. Но все-таки пришлось. Потому как злоба стала захлестывать меня все больше и больше. И невмочь мне было уже терпеть. Так почему же все-таки я так злюсь, задал я себе один-единственный, но самый тем не менее важный вопрос. И нашел ответ. И довольно быстро. Просто я не мог спокойно наблюдать, как чужие руки, и губы, и тела касаются тела моей русалки – Лили. Поверьте, просто не мог. На каком-то этапе я понял, что могу даже совершить что-то не совсем хорошее. – Рома коротко рассмеялся при этих словах. – Дальше было так. Я нашел возможность остаться с Лилей наедине. Мы долго и с удовольствием говорили с ней, шутили, смеялись, как дети, держась за руки, гуляли по пляжу. И мне было хорошо. А после того, как мы еще в тот же день и переспали с ней – на сей раз, слава Богу, без наблюдателей и соучастников, я понял окончательно, что я люблю ее. И люблю так, как не знал, что так возможно. Я попросил ее уехать вместе со мной. Сейчас же. Собраться и уехать. Она сказала, что не может. Почему, спрашивал я, почему? Она опять ответила, что не может. Я сказал тогда, что заберу ее силой. Я могу это сделать. Я сейчас одним-двумя ударами обездвижу ее и унесу… Она заплакала. Она съежилась на кровати. Она сделалась маленькой-маленькой, как грудной ребенок. Мне стало жалко ее. И я не решился ее тронуть… Я не знал, что делать. Весь оставшийся день и всю ночь я– ходил по берегу моря, и думал, думал, как мне поступить… Утром я вернулся в дом. И в гостиной застал такую картину. Трое моих новых знакомых мастурбировали, глядя, как моя Лиля, совершенно голая, лежа на обеденном столе, возбуждает себя поглаживанием пальцев по клитору. Я вгляделся в лицо Лили, в который раз уже с начала наших совместных занятий любовью, и понял, что она действительно получает удовольствие, что ей действительно хорошо. Я покинул гостиную. И как только я закрыл за собой дверь, ко мне пришло решение. Вечером того же дня я сказал театральному художнику, что я знаю о его увлечении каратэ. Да, ответил он, это так, более того, он имеет черный пояс. Прекрасно, заметил я, значит, я не буду чувствовать свою вину, когда в честном поединке убью его. Художник сначала не понял меня. Я сказал ему, что если он откажется от дуэли (а это была бы именно дуэль), то я буду преследовать его всю жизнь. Я сделаю его жизнь невыносимой. Я сделаю так, что ни он, ни его семья не смогут жить спокойно, пока кто-то из нас двоих жив. Художник уже успел достаточно познакомиться со мной и понимал, что я не шучу. Он согласился, но только позволил себе поинтересоваться причиной такого моего решения. Я не ответил ему на этот вопрос…
Мы дрались на закате, на фоне красного падающего солнца, на ровной травяной площадке, на вершине холма, возвышающегося сразу за пляжем. Художник оказался сильным противником, но через несколько минут, я не считал, через сколько, может быть, через одну или, может быть» через три, все было кончено. Художник умер от смещения шейных позвонков. Я нашел удобное и укромное место неподалеку в скалах и спрятал там труп художника, Место отличалось тем, что находилось в тени и было заполнено проникающей туда по каким-то невидимым протокам морской соленой водой. На следующее утро я вызвал на дуэль фехтовальщика. Я предложил ему фехтовать на любом виде холодного оружия. Фехтовальщик выбрал огромные мясницкие ножи. Я нашел эти ножи в городе, в мясном магазине.
Мы дрались на закате, на фоне красного падающего солнца. Со стороны, наверное, наш бой выглядел живописно и эффектно. Фехтовальщик был, конечно, прекрасным бойцом, но я все же оказался сильнее. Я пробил Фехтовальщику грудь. Он умер тотчас. Не мучаясь. Я спрятал труп Фехтовальщика там же, где и труп Художника…Отсутствие двух мужчин я объяснил какими-то неотложными делами в городе. На следующее утро я вызвал на дуэль юриста. Учитывая, что он не владел единоборствами и фехтованием, и был несколько старше меня, хотя и не уступал в силе и тренированности, я предложил ему драться на ружьях для подводной охоты. Юрист единственный из всех троих возмутился моими словами, назвал меня идиотом, и заявил, что он сообщит обо мне в милицию. Тогда я несколько раз ударил его для острастки, затем повалил и приставил столовый нож к его горлу – разговор наш происходил на кухне – и сказал ему, что если он не захочет драться, то я убью его прямо сейчас и у него, естественно, уже не будет шансов выжить. Ну, а если он все-таки примет мой вызов, то, конечно же, такой шанс у него появится…Мы дрались на закате на фоне падающего солнца,… Две мои стрелы прошли мимо цели, а третья вонзилась прямо в левый глаз Юриста, Я думаю, что он умер еще в падении, еще даже не коснувшись земли. Я выдернул стрелу из глаза Юриста и оттащил труп Юриста туда же, где уже были спрятаны два других трупа. Утром я привел к этому месту Лилю. Прежде чем показать ей трупы, я сказал женщине: «Ты свободна. Теперь уже нет никого из мужчин, кто видел бы, как ты занимаешься любовью. Остался я один. Тебе нечего и некого смущаться. Тебе некого бояться. Нет тех, кто унижал тебя, кто смел развратно дотрагиваться до твоего чистого и душистого, пахнущего полевыми цветами и воздушным горным снегом тела. Ты свободна!» И закончив говорить, я подвел Лилю к тому месту, где лежали трупы тех, кто оскорблял и унижал мою любимую женщину. Я ожидал, конечно, что вид трупов вызовет у Лили какую-то реакцию. Это было неизбежно. Но я даже не догадывался, что реакция будет столь сильной. Сначала Лиля застыла, замерла, задеревенела, остекленела и стояла так – будто парализованная – сколько-то минут. Я не трогал ее. Я давал ей время прийти в себя. Прошло еще несколько минут, и я решил сказать Лиле все, что наметил. Я сказал, что очень люблю ее и хочу жениться на ней. Я сказал, что предлагаю ей не только руку и сердце, а и всего себя без остатка…
И тут Лиля закричала. Она кричала громко и долго. Крича, она бросилась к трупу Юриста и принялась исступленно обнимать его и целовать его. Она кричала, что никогда никого так не любила, как его. Она кричала, что он был самым лучшим, самым достойным мужем на всем земном шаре. Она кричала, что двое его детей теперь остались сиротками.
И тогда я впервые узнал, что означает выражение «закружилась голова». У меня действительно закружилась голова. Я едва удержался на ногах. Выходит, что я убил се мужа, отца ее детей… Но как же тогда совместить этот факт с тем, что происходило все последнее время? Как муж, думал я, поражался я, может спокойно смотреть на то, как кто-то трахает его родную жену? Как муж может спокойно смотреть на то, как его жена берет в рот чужой член? Я мотал головой из стороны в сторону и все силился, силился, силился понять… Ну, хорошо. Групповой секс не такая уж плохая штука. Приятная штука. Но приятен он только с посторонними тебе женщинами, с теми, которых ты, может быть, больше и не увидишь никогда… Не понимаю. Я подошел поближе к плачущей Лиле. Я сказал ей: «Я люблю тебя, Лиля. Я хочу жениться на тебе, Лиля». Я коснулся ее плеча. Она вскочила тотчас, повернулась ко мне лицом и, с ужасом глядя на меня, стала отступать назад к краю скалы. «Лиля, – говорил я как заведенный, я люблю тебя, Лиля, я люблю тебя». И все тянул к ней руки. Лиля ступила на край каменной площадки, посмотрела вниз, потом посмотрела на меня и прыгнула. Она, конечно же, не хотела кончать с собой. Она, видимо, надеялась, что сможет удачно приземлиться на песок. Высота скалы была невелика – метра три-четыре, не больше: Но в полете она ударилась виском о выступ. Когда я спустился, Лиля была уже мертва. Череп ее треснул от виска до затылка. Я видел кровь и трясущийся студень мозга. Я не плакал, потому что незачем. Не случилось беды, случилось пришедшее. Я мог бы подпрыгнуть, взлететь и исчезнуть. Но я остался стоять. Я остался сидеть. Я остался лежать. Рядом. Остывающие губы целовали меня. И, убаюканный, я заснул – на твердеющей, молчащей груди… Я проснулся через час. Достаточно бодрый и достаточно соображающий для того, чтобы найти лодку, вернее, украсть одну из лодок, сохнущих на безлюдном берегу, и увезти трупы подальше от берега, привязать к ним тяжелые камни и разбросать трупы в разных местах. Когда в последний раз мелькнуло лицо Лили, уже под водой, быстро уходя на глубину, я неожиданно кинулся вслед, пытаясь удержать любимую. Не догнал. Долго и громко кричал, разрывая криком водную густоту… Я вернулся к женщинам. Свежий и веселый. Будто с моря. С купанья. Несколько дней мы ожидали мужчин и Лилю. И потом наконец заявили в милицию об их пропаже. Милиция в нарушение всех и всяческих правил не давала нам уехать целую неделю. А потом, так и не найдя пропавших, отпустила нас. Мы уехали…». Рома умолк. С виноватой улыбкой поглядел на нас. Он хотел нас развлечь. А оказалось наоборот. Его история принесла нам печаль. И мне и Нике. «Это все правда? – спросил я Рому. – Или ты сочинил?» Рома пожал плечами и ответил: «Иногда мне кажется, что сочинил. А иногда я уверен, что это правда». Мой вопрос был лишним. Конечно. Я знал это. Потому как я нисколько не сомневался в том, что все рассказанное Ромой происходило на самом деле. Кто-то, и этих кого-то набралось бы большинство, не поверил бы Роме, и назвал бы его историю надуманной, фальшивой, картонной, ходульной и, вообще, скверно придуманной. Однако я, человек изрядное время знакомый с Ромой Садиком, знал наверняка, что Рома не сочинял. Имеются на земле люди (их мало, но тем не менее), жизнь которых (их очень мало, но тем не менее) по насыщенности в десятки, а то и сотни раз превосходит жизнь подавляющего большинства остальных – обычных, обыкновенных, простых. С такими, как Рома Садик, могут случиться и случаются самые на первый взгляд невероятные истории. В их жизни изобилуют конфликты, схватки, кровь, женщины, деньги, удовольствия, преследования, поражения, и затем победы, одна за другой, и снова поражения, и снова победы, и люди, люди, люди, и животные (самые разнообразные и экзотические, от мосек до слонов), насекомые, пресмыкающиеся, музыка, вино, и, конечно же, работа, РАБОТА… Наверное, в отличие, от других, такие, как Рома, осознают свою смертность и потому спешат, и поэтому хотят, многого, и добиваются того, чего хотят, и не убегают от страха, когда он неизбежно возникает, а идут ему навстречу, идут в сторону страха, и всегда только в сторону страха. Я не в первый раз повторяю уже это выражение – «в сторону страха». И чем чаще я его повторяю, тем тверже убеждаюсь, что иначе нельзя. Иначе скука, тоска, прижизненное небытие. Движение в жизни должно быть только в одном направлении – в сторону страха… Делай то, чего не хочешь больше всего! Делай только то, чего боишься больше всего! Живи не так как другие – неспокойно, неуютно, некомфортно, озираясь и оглядываясь, ожидая удара и готовясь к его отражению, отражая удар и готовясь к нападению, и нападая как можно чаще, и именно на того, кого боишься больше всего!… Да, наверное, Рома Садик не созидатель. Да, наверное, Рома Садик разрушитель – по рождению и жизненному выбору. Наверное. Я пока не могу заявить об этом с полной уверенностью. (Потому как, кто знает, зло или добро совершал Рома, убивая врагов на войне. И я, впрочем, тоже убивал, И много. Кто знает, доброе или злое дело делал Рома, убивая Художника, Фехтовальщика и Юриста? Кто знает? Может быть, Фехтовальщик в недалеком будущем намеревался в знак протеста против загрязнения окружающей среды взорвать атомную электростанцию? И Рома Садик таким образом спас определенную часть человечества от неизбежной гибели? Кто знает?) Но, несмотря на негативный заряд своей жизни, однозначно можно сказать, что Рома Садик человек сильный, волевой, неординарный, незаурядный, не такой, как все, особый, а значит, избранный, ИЗБРАННЫЙ. «Я не понимаю, что со мной происходит, – говорила себе Ника, – но я чувствую, что происходит что-то очень хорошее». Ника попыталась разобраться в себе, попробовала как-то упорядочить тот хаос из мыслей и чувств, который царил внутри нее после рассказа Ромы Садика. Сначала Ника похвалила себя за то, что не ошиблась в своих наблюдениях и сделанных на их основании выводах: Рома именно тот, кто сейчас, наверное, ей нужен – отважный, страстный, решительный и в то же время ранимый мужчина. Именно так и надо проживать свою короткую жизнь, как проживает ее Рома Садик, думала Ника. Ведь счастье жизни и заключается в постоянном напряжении, в бесконечном поиске, в регулярном создании ситуации и изобретении обстоятельств, которых ранее еще не было и которые можешь придумать, изобрести и создать только ты – один, и никто другой. И в ход тут могут идти любые средства – например наркотик для стимуляции деятельности мозга, для обострения чувственности, для борьбы с привитым с рождения и, как правило, неверным ощущением мира вокруг себя, и чрезмерный секс, как средство внутреннего раскрепощения, и даже убийство (Ника споткнулась на слове «убийство», но пересилила себя и как можно четче мысленно произнесла это слово), которое способно помочь тебе ощутить себя Богом… И все же слово «убийство» сбило Нику с довольно гладкого и четкого и видимого перспективно пути ее рассуждений. «Убийство», – повторила Ника и увидела, как выползает красно-серо-желтый студенистый мозг из трещины в черепе погибшей Лили.
«Убийство», – повторила Ника и увидела растерзанные тела детей, фотографии которых ей показывал полковник Данков. Она увидела кровавые дыры вместо глаз, разорванные в клочья грудные клетки, отрезанные члены и вырванные и полусъеденные сердца. «Убийство», – повторила Ника и увидела вдруг себя, мертвую, убитую горячей свинцовой пулей, лежащую посреди цветочной поляны. Ника вздрогнула, поежилась и неожиданно улыбнулась. Господи, да о чем она думает? И зачем? Ведь рассказ Ромы повествует совсем не об убийствах и не о групповом сексе, а о любви, и только о любви и больше ни о чем! Вот почему ей так хорошо, наконец поняла Ника. Ей хорошо, потому что рассказ, который она слышала сейчас, посвящался любви, той самой, давно знакомой, давно и скрупулезно изучаемой, но до сих пор не разгаданной, читаной-перечитанной, отталкивающей и влекущей – безответной, самой настоящей, самой истинной и наиболее счастливой, самой самой. Вот от чего так хорошо – от истины, от ощущения узнавания рая. Вот так бы полюбить хоть когда-нибудь, и можно умереть потом – спокойно, и, может быть, даже с радостью. Нет, такого она не испытывала. Именно такого и никогда. Да, случилось у нее похожее в детстве, или, скорее, уже в юности, а скорее всего, в отрочестве, а если быть точным, тогда, когда ей пришлось пережить свою двенадцатую зиму, да, случилось похожее. Похожее? А может быть, все же именно такое, как и у Ромы? Как ей сейчас судить о том, по каким параметрам измерять? То, что было с Никой, нельзя измерить ничем. Потому что такой меры не существует. В двенадцать лет случилось событие. Событие. А предшествовала такому событию вся Никина жизнь – с момента зачатия еще, наверное, а может быть, и раньше…
Когда Ника родилась, он был уже жив, ее старший брат. Она оказалась моложе его всего и только-только, но на целых два года. Она, когда открыла глаза, и увидела что-то вокруг, уже после того, как мать ее, невидящую, еще ласкала и баюкала, перво-наперво она заметила его, маленького длинноволосого, беленького – у кого-то на руках, – того самого, потом любимого, своего брата. И дальше все продолжалось так, как и началось в том роддоме, -где она родилась человеком и женщиной. Он был Богом, отцом и матерью, и братом, и тем, о ком мечтала она еще внутри у матери, – любимым и единственным. Год за годом чувство росло, оно становилось осмысленней и совершенней. Ника просыпалась в ужасе, когда ей снилось, что длинноволосый красавец-братик отвернулся от нее, не ушел, не исчез, а просто отвернулся. В шесть лет Ника уже не позволяла матери стирать брату белье, и гладить его, она делала все сама, с радостью, с упоением, сгорая от удовольствия и любви. Она повторяла про себя, а то и вслух, каждое произнесенное им слово, копировала его походку, его мимику, движения. Старалась одеваться точь-в-точь как и он, донашивала за ним его одежду или клянчила у матери такую же куртку, такие же брюки, джинсы, ботинки, кеды, рубашки, майки.
Но вот годам к девяти в ней все активней и активней стала проявляться женщина. Ника начинала чувствовать и понимать, что ее туалеты лишают ее девичьей привлекательности, и для того, чтобы понравиться брату, чтобы он относился к ней не как к дружку, а хотя бы просто как к обыкновенной девчонке, она должна была изменить свое отношение к собственной внешности. Как ни трудно и тяжело и непривычно это было, но она перестала вскоре носить брюки, мужские рубашки и куртки и перешла на короткие юбки и воздушные прозрачные блузки. Она отпустила волосы и понемногу, очень осторожно стала пользоваться косметикой, незаметно на первый взгляд, но тем не менее очень эффективно в результате. Вслед ей теперь оглядывались – и мальчики, и мужчины, и девочки, м женщины. Кто с удовольствием, кто с раздражением, кто с завистью, кто с сомнением, кто с любовью, кто-то осуждением. В первый раз увидев ее такую, как-то днем придя из школы, брат опешил; долго рассматривал ее, щурился, ходил вокруг нее, а дотом, видимо, не зная как реагировать и что сказать, ударил ее неожиданно по щеке, грубо и сильно, и убежал из дома, и пришел только к ночи, и не разговаривал потом с Никой целую неделю. Прошло время, и все как-то уладилось само собой. Брат, видимо, привык к новому облику Ники и уже не возбуждался так, как в первый раз, разговаривал, конечно же, с ней, помогал ей делать уроки, но все же в отношении его к Нике теперь сквозила некая тихая настороженность. Казалось, что он общается не с родной сестрой, а с какой-то просто очень хорошо знакомой девочкой, одноклассницей, с сестрой друга, приятельницей сестры.