Голодные призраки
Шрифт:
Не вздыхая, вышел в мыльный зал.
Распотрошенные бородатые не произнесли.ни слова, пока он пересекал зал. И вслед ничего не сказали, скромные.
А в раздевальном зале его ждали те, о которых он уже забыл, но которым обрадовался, когда их увидел. И не просто обрадовался, а взбодрился исключительно. Плечи расправив, глазом заблестев. Или ему так только показалось? Показалось, скорее всего. Конечно. Когда Нехов вошел в раздевальный зал, связанные им немного ранее по рукам и волосам и белая и небелая длинноногие и малоодетые женщины сидели спина к спине посреди зала, касаясь друг друга связанными затылками, и по очереди плевались в сторону соседки, вверх глубоко запрокинув лицо, то та, то другая. Одна плюнет – другая пытается увернуться, другая плюнет– – и первая пытается увернуться. Восклицали при этом после попадания или непопадания, или та или другая: «Двадцать шесть – двадцать четыре в мою пользу», – и на местном, конечно, языке, который Нехов, конечно, понимал. «Двадцать семь – двадцать четыре в мою пользу». Заплеванные плюющиеся были не сухие, но обольстительные. И Нехов, конечно, развязал им волосы и руки и, конечно же, расцеловав их обеих истово и затем разделся стремительно и, не позволяя им смыть плевки над питьевым фонтанчиком, свалился с женщинами на мягкий и низкий, и широкий диван, стоящий посреди зала, и, по-тигриному рыча и взрыкивая, удивляясь своего голоду и своей силе, возбуждая себя почему-то не применяемыми в официальных документах и газетах и журналах, но тем не менее совершеннейшими и исключительно необходимыми для русского человека словами, разрешил себе доставить,
Через продолжительное время он оставил измученных женщин отдыхать на широком и удобном диване, а сам, подойдя к фонтанчику, сполоснулся весь с головы до ног, тщательно смыв пот и плевки, оделся, разумеется, и через дверь, как полагается, вышел в свет, туда, где было солнце, небо, воздух, вода, вино, облака, комары, ветры, песок, змеи, божьи коровки, орлы и куропатки.
– Сегодня отличный день для жизни, – сказал он, надевая темные очки.
МИР
…Да, я вспомнил все.
Все, до мельчайших подробностей,
И слова. И жесты, и мысли. И чувства. И свои. И тех, кто был рядом.
Свои – полностью. Не свои – только те, до которых умудрился добраться.
Память наша способна вместить весь мир,
Если только мы этого захотим.
Я хочу.
Я хочу обладать информацией всей Вселенной.
Я хочу прожить миллиард жизней,
Я хочу прожить свою жизнь.
…С усилием, – с каким только мог, и на какое только был способен, и какое только себе представлял, когда спрашивал себя, что же я м о г у, – кряхтя, крича и плача, матерясь и свирепея, я сумел-таки протащить к себе, вперед, сцепленные за спиной наручниками руки, через свой зад, через свои ноги, поближе к глазам, поближе к сердцу, рыча и скуля, как подрубленный капканом волк. И не развязал – разорвал затем веревки на ногах, отбросил их с хриплым выдохом в сторону, и попытался встать… Встал, но удержался на ногах с трудом. Ноги затекли настолько, что забыли, что им надо делать, что забыли, зачем они выросли. Но это были мои итоги, и я должен был их заставить вспомнить. Я их массировал, я их бил, я стучал ими об пол. И они откликнулись, наполнились кровью, загудели, готовые к работе. Я отошел к дальней стене комнаты, сосредоточился и с разбега врезался в дверь. Дверь дрогнула, но устояла. «Я должен», – сказал себе. И снова набросился на дверь. Тщетно. Конечно, мне было трудна высадить се – дверь была крепкая, сантиметра четыре в толщину, как я помнил, и что самое скверное, открывалась она во внутрь, а не наружу. «Я должен», – снова сказал я себе. Дверь подалась наконец. Во всяком случае я не без удовольствия услышал, как хрустнул косяк Я опять отошел к стене и, собираясь, прислонился к ней пульсирующим болью затылком. «Чем это, интересно, Рома двинул меня? – подумал я. – Наверное, полупустой бутылкой виски». Точно, это было виски… Я вспомнил наконец, чем же пахло в комнате, когда я очнулся. Пахло виски. Ах, какой же ты, Рома, бесстыдный! Зачем ты ударил меня бутылкой виски? Мог бы ударить меня чем-нибудь другим. Вазой, например, или телевизором, или стулом или настольной лампой, или кулаком в крайнем случае, в конце-то концов. Но бить бутылкой виски – значит, совсем не уважать свое высокое звание российского офицера.
…Я собрал всего себя в одну точку – в левом плече. Я оттолкнулся от стены. Я оттолкнулся от пола. И с криком «рванулся к двери.
И дверь сдалась. Со звоном, стоном и треском, с писком и щенячьим подвыванием оторвалась она от стены и, вместе с частью косяка, с. той частью, в которую входил язычок замка, повисла на наполовину выдернутых петлях. Покачиваясь, как на ветру, я вылетел из комнаты и воткнулся головой в автомобиль Ники Визиновой. С сухим шипением разлетелось стекло боковой дверцы. За последние несколько часов что-то чересчур часто и крепко достается моей голове. Наверное, умный я очень, чрезмерно, гипертрофированно умный, сногсшибательно умный, и кому-то это не нравится. Я засмеялся, потирая лоб. Понравится, мать вашу! Или я не Антон Нехов… А я ведь на самом деле Антон Нехов.
Так, теперь вперед, теперь наверх. Теперь спасать мальчишку. Я даже не хотел думать, что они успели уже с ним сделать. Я заставил себя поверить, что с ним все в порядке. С ним должно быть все в порядке. Иначе что-то изменится в этом мире, что-то нарушится, что-то разрушится. Потому что, я был уверен в этом я знал это), Мика – представитель качественно новой генерации, наделенной от природы возможностями, которые нам даже еще и не снились. Я не говорю о телепатии, ясновидении, я говорю о мировоззрении, о четком и ясном (уже в таком возрасте) понимании своего места в этой жизни и на этой Земле, а может быть, и не только на Земле, об умении влиять на людей, об умении подчинять их и об умении, заставлять их себя не только бояться, но и уважать и любить, я говорю о высшем знании, в которое, я уверен, уже посвящен мальчик Мика…
Что-то разрушится в этом мире, если с Микой случится что-то скверное.
Он должен жить.
И он будет жить.
Я не успел подойти к двери из гаража, как услышал выстрелы. Они раздавались не из дома, а с улицы. И еще я услышал шум автомобильных моторов и чьи-то возбужденные голоса. Я повернул голову к гаражным воротам; Сквозь щели пробивался свет. Видимо, автомобили фарами осветили дом.
И я подался тогда к воротам. И прильнул к щели между стеной и железной створкой. Свет фар, направленный «а дом, слепил. Но, прищурившись, я все-таки разглядел кое-что. Во дворе дачи стояли три машины – два «Мерседеса» и одна «девятка». «Возможно, контора, – подумал я, – а возможно, и нет. А если не контора, то кто? Плохие ребята? Приехали на разборку и перепутали дачи? Бывает». Возле машин сновали люди. Я различил в их руках оружие – у кого пистолеты, а у кого, и автоматы, короткие, скорее всего, «узи», или «Скорпионы». Серьезная экипировка. И опять я услышал выстрелы. Стреляли из нашего дома. Люди, что были у машин, пригнулись, заметались и нырнули за автомобили, ответили несколькими короткими очередями. Но вот наконец все стихло. Слышно было, как стрекочет кузнец, устало и без охоты, как шевелятся пальцы у меня в кроссовках, как перешептываются тс, кто спрятался за автомобилями. «Ника, – остановив тишину, крикнули из-за машин, – Ника, ты там?» Женщина. Кричала женщина. «Кто бы это мог быть? – спросил я себя, – догадайся с трех раз». Я усмехнулся. А я уж надеялся, что больше не увижу тебя никогда. Суку. Значит, все-таки зря я тебя не замочил тогда, в твоем сраном Доме моделей. Значит, зря я пачкал свой нежный и тщательно вымытый член в твоем вонючем влагалище. Ни. хрена ты не поняла, пакостная, зловонная тварь! Бойницкая снова крикнула: «Ника, Ника, любимая, славная моя, ответь мне, не бойся, ответь, милая. Неужели ты забыла меня? Я не верю в это. Ника, Ника… А может быть, ты боишься этого подонка, который отнял тебя у меня? Так я скажу тебе, любимая, не надо его бояться. Мы убьем его. Мы изрежем его на кусочки. Мы изжарим его и съедим. – Бойницкая засмеялась нарочито громко. – Ника, Ника, ответь…» Это она про меня, сука. Подонок, который отнял у нее Нику, – это я. Ну, это понятно. Непонятно другое. Почему она так неграмотно ведет себя? Если бы она хотела действительно получить Нику, она бы никогда не стала бы заявлять, что убьет меня, она, уверен, предложила бы иной вариант. Она наверняка обратилась бы ко мне самому. Она сказала бы: «Отпусти Нику. И мы не тронем тебя». А она не сказала так. Значит, ей нужна была не только Ника, ей нужен был еще и я. А может быть, и в первую очередь, ей был нужен именно я. Только я, и никто другой. А на Нику она уже плюет. На Нике она уже поставила крест. И решив так, я почувствовал облегчение. Отвечать только за себя – вот чего всегда мне хотелось в этой жизни. Но никогда не удавалось. Мне всегда нужно было кого-то защищать, кого-то спасать, о ком-то заботиться, кого-то поучать, кого-то жалеть, кого-то поддерживать, кого-то подбадривать, кого-то любить… Но облегчение нынешнее, понятное дело, было временным – секундным. Разумеется, я не освободился от ответственности за других. Во-первых, я должен был вытащить из всего этого дерьма мальчишку. А во-вторых, я, конечно же, мог ошибаться относительно замыслов Бойницкой. И ей, конечно же, нужна была Ника. И совершенно не нужен я. Не исключено, что Бойницкая просто самая обыкновенная дура, и сама не понимает, что творит. Ничто не исключено в этом мире, даже самое исключительное. Мне смешно. И я смеюсь. Я всегда смеюсь, когда мне смешно.
Я выбежал из гаража, поднялся в прихожую. Свет на первом этаже был погашен. Но тем не менее я мог различить все, что находилось вокруг – мощные автомобильные фары со всех сторон освещали дачу. В саду, как я понял, тоже стояла машина. Или машины. Крепко взялась за нас эта сука. Минимум четыре машины были задействованы в нападении. А это значит минимум двадцать человек сейчас работали против нас. Много, Но не настолько, чтобы заставить паниковать двух бывших боевых офицеров.
Я вбежал в гостиную. Сухо протрещал автомат. С тонким звоном пули высадили стекло из окна. Я машинально рухнул на пол. Рядом с моей головой грохнулась огромная хрустальная люстра. Я услышал, как заматерился Рома и как он четыре раза олень быстро выстрелил из своей «Беретты». Кто-то там за окном заорал зверино, а потом захлебнулся своим же криком и запищал тонко и обреченно. А Рома захохотал торжествующе тогда и выстрелил еще разок, для острастки. И за окном в тот миг поднялся угрожающий вой. И громче всех заголосила Бойницкая. Видно, не ожидали Бойницкая и ее ребята, что первым в этом неравном бою падет кто-то из них. А следовало бы ожидать, когда собираешься иметь дело с профессионалами. Хотя, впрочем, откуда они могли знать, что мы с Ромой профессионалы? И откуда они, ко всему прочему, могли знать, что, кроме меня и Ники, здесь, на даче, еще наличествует и Рома? Не могли, конечно. Да… И откуда они вообще, собственно говоря, узнали, что мы с Никой именно здесь? Хотя, впрочем, получить такую информацию они могли откуда угодно. От Никиной тетки или от соседей, которые наверняка знали, что у Ники есть дача. Да и сама Бойницкая могла знать об этом. Я не уверен, что Ника не рассказала ей в порыве любовных чувств многое о себе. Рассказала, а потом забыла, что рассказала. Так бывает. Я знаю. Над моей головой зазвенели колокольчики. Совсем близко. Совсем рядом. Это в моих ушах, наверное, зазвенели колокольчики. Я настороженно хмыкнул. Видимо, я схожу с ума. Видимо, начались галлюцинации. Но не надо паниковать, приказал я себе. Сумасшествие – не всегда плохо. Иногда оно единственный выход из сложившейся ситуации, и не самый худший, как мне кажется. Я оттолкнулся руками от пола и сел. И засмеялся тихонько. Звенели не колокольчики, нет, звенели хрустальные подвески на полуразбитой люстре. «Значит, я пока еще нормальный», – без особой радости, но и без сожаления, слава Богу, подумал я. Быстро встал. Огляделся.
Я увидел Нику на диване. Я увидел мальчика Мику, там же, на диване, – под Никой. Я перепрыгнул через кресло, через журнальный стол. Я схватил Нику за плечи и дернул ее на себя. Ника свалилась с дивана. Упав, она зашипела и ударила меня каблуком по щиколотке. Я вскрикнул от неожиданности. Я оттолкнул Нику ногой. Она отъехала от меня на полметра по лакированному полу, что-то зло бормоча и свирепо вскрикивая. Только сейчас я обратил внимание, что платье у Ники задрано до самой талии, и что на бедрах у нее отсутствуют трусики. Я перевел взгляд на мальчишку. На Мике тоже не было трусиков. На Мике вообще ничего не было. Мика лежал голым. Руки его были связаны. И ноги его были связаны. Глаза он закрыл, а рот, наоборот, открыл. Маленький член его свалился набок, а мягкая мошонка сморщилась, как от мороза. Член походил на крупного дохлого червя, и смотреть на него было противно. Я похлопал Мику по щекам. Но глаз Мика не открыл. И рта Мика не закрыл. Мика был без сознания. Что-то они с ним сделали, мать их. Что-то они с ним сделали. (Наверное, ударили, чтобы не кричал. Наверное.) Я прощупал у Мики пульс на шее. Сердце билось. Слабо. Но ритмично. Мика не умирал. Но был без сознания.
В открытое окно впорхнула горящая тряпка. Большая. Воняла бензином. И горелой тряпкой. Я кинулся к тряпке и затоптал ее. Рома выстрелил ровно три раза в окно. В комнате стало темней. Рома, судя по всему, разбил три фары. Осталось еще три. В окно влетел камень, упал на пол. Я метнулся к камню, склонился над ним. Камень оказался обыкновенной лимонкой. Я хохотнул и отшвырнул лимонку ногой в коридор и, развернувшись, прыгнул на Мику и полностью накрыл его своим телом. «Ложись, Рома, мать твою!» – крикнул я. Громыхнул взрыв. Застучали осколки по стенам и по потолку коридора. Но вреда осколки нам не принесли – лимонка разорвалась за стеной. Я зубами развязал Мике веревки на руках и ногах. Развязывая, краем глаза ухватил, что ко мне приближается Ника. В руках у нее была большая, напольная ваза. Вот чем надо было бить меня, Рома, а не бутылкой с виски. Я повернулся к Нике и, не дожидаясь, пока она замахнется, коротко и резко ударил ее снизу в подбородок. Ника охнула и свалилась на пол. Ваза тоже упала. Не разбилась. Покатилась по полу. Стукнулась об остатки люстры. Снова зазвенели колокольчики.
Простучала автоматная очередь. И еще одна, и еще. Я хотел подойти к Роме и сказать ему, чтобы он снял с меня наручники, но в тот момент в окно кто-то прыгнул, – кто-то здоровый с пистолетом в руках. Рома тотчас остановил его выстрелом. Человек начал медленно оседать. Я услышал, как еще кто-то карабкается в окно напротив. Рома крикнул мне: «Пригнись, мать твою!» Я пригнулся. Рома вытянул руки с пистолетом. Но выстрела не последовало. Глухо звякнул боек. У Ромы кончились патроны. Рома, не растерявшись, тотчас подхватил падающего человека и загородился им. Раздались два выстрела, и две пули ввинтились в повисшее на руках Ромы неподвижное тело. Из раны, блеснув маслянисто в свете фар, вяло плеснула кровь. Рома вырвал из руки своего импровизированного щита автомат и полоснул длинной очередью в сторону стрелявшего. Того отшвырнуло назад, будто кто очень сильный ударил его в грудь. И он упал на пол, грузно и неуклюже. Рома отпустил защищавшее его тело. И оно свалилось мешком Роме под ноги. Я поднялся и, вытянув вперед руки с наручниками, подошел к Роме. Рома достал из кармана плаща ключ и отомкнул мне браслеты. Я отшвырнул наручники куда-то вбок. Они тихо звякнули, ударившись о стену. «Как ты выбрался оттуда, мать твою?» – обильно сплюнув на лежащее под ногами тело, спросил Рома. Вместо ответа я без замаха, очень резко ударил Рому в основание носа. Голова у Ромы запрокинулась и сам он, едва удерживая равновесие, отступил на два шага назад. Остановился, схватился за нос, несколько секунд стоял так, зажимая ноздри пальцами, потом сказал вполголоса: «Их много. Долго не продержимся. Надо отдать им девку. И пусть откатывают». «Я люблю ее, Рома», -сказал я. «Ну и мудак», – определил Рома. «Она такая же, как и мы с тобой, Рома. Как ты и я. Она наша, Рома. Мы не можем отдать ее». Рома пожал плечами, помассировал ладонью нос, опять пожал плечами и сказал; «Тогда работаем, мать твою! – и добавил негромко: – Хотя я бы отдал ее…» Пока Рома перезаряжал свою «Беретту», я поднял мальчишку и понес его к выходу из гостиной. Я опустился вниз, в гараж, завернул Мику в найденный там брезент и положил все еще не пришедшего в сознание мальчика на заднее сиденье автомобиля Ники. Поцеловав Мику в лоб, я покинул гараж и побежал наверх, за своим любимым револьвером системы Кольта. Я вынул его из-под подушки, проверил в нем наличие боезапаса, достал из-под кровати спрятанные там две коробки патронов, высыпал патроны, в карманы куртки и джинсов и хотел было уже выйти из спальни и спуститься вниз – вернуться на помощь Роме и поработать, как подобает, как давно-давно не работал, вспомнить, что я кое-что умею, и неплохо, мать мою, умею это кое-что; хотел было уже выйти… И не вышел. Лишь ногу занес над порогом, лишь тело наклонил вперед, чтобы ступить на эту ногу… Оглушающий грохот раздался за моей спиной. Что-то влетело в окно или кто-то влетел в окно, разнеся стекло, как я понял, на мелкие куски. Я нырнул вперед и вниз – к полу. В нескольких сантиметрах от пола я развернулся и, держа револьвер двумя руками и еще не видя цели, выстрелил три раза – наугад, – туда, где, по моим представлениям, должно было находиться это что-то. Я попал. Я видел, что я попал.