Голодные призраки

Псурцев Николай

Пули откалывали целые куски от защищавших нас деревьев, срезали на них ветки, напрочь срубали тонкоствольный молодняк. Но ни одна пуля еще не долетела до нас.

Впереди я увидел забор. Невысокий. Мы без труда преодолеем его. Очень ведь просто преодолеть такой забор. Я знаю.

Мы подбежали уже вплотную к тому забору, когда неожиданно для меня, знающего, что сад защищает нас и помогает нам, неожиданно прогудела, или даже просвистела пуля над нашими головами. И вслед за тем и еще одна пуля тоже прогудела – просвистела. Я понимал, конечно, – это случайность. Не все же ведь пули могут остановить деревья. Пуль больше, чем деревьев. И потому, конечно же, раз я все понимал, мне не надо было поворачиваться на звук выстрелов – в сторону, откуда летели свистящие пули, и стрелять туда из револьвера системы Кольта. Не надо было. Но я все же выстрелил. Раз, второй, третий. Одна пуля, кажется, судя по раздавшемуся воплю, достигла цели, а две другие в то же время сломали по самой середке молодую сосну, или молодую ель, или молодую пихту, или молодой кедр.

Верхняя половина дерева упала на траву – с шумным вздохом и тихим стоном. Я поморщился. Я скривился. Я в сердцах тряхнул головой. Я расстроился. Я расслабился. Я подумал, что так нельзя. Отвернулся я. Повернулся я. Не хотел смотреть, хотя должен был. Рома подсадил Нику. Ника подтянулась и спрыгнула легко на другой стороне. На чужой территории. На соседнем участке. И Рома вслед за Никой без усилий перепрыгнул забор. Оставались лишь я и Мика. «Дай мальчишку, – крикнул Рома. – Дай!» Я отрицательно покрутил головой и взялся за верхний край забора. Подтянуться не успел. Пуля ударила меня в левое бедро, чуть выше колена. Меня качнуло к забору. И я больно ткнулся головой в доски. Я выругался – длинно и отвратительно. И опять попытался подтянуться. Но левая нога онемела. И я не мог ею оттолкнуться. Я бы, конечно, перелез через забор, если бы у меня на плече не было бы Мики. Я бы оттолкнулся правой ногой и подтянулся бы. Конечно. Если бы не Мика. Я несколько секунд раздумывал и, наконец, решившись, снял мальчика с плеча и поднял его к краю забора. «Возьми мальчика», – сказал я Роме. Рома с энтузиазмом тотчас подхватил Мику. «Ты ранен?» – спросил Рома. «Немного, – ответил я. – Ерунда. Уверен, что мне это только кажется!» – я попробовал рассмеяться. Получилось. «Ты ранен, – утвердительно проговорил Рома. – И я не знаю сейчас, хорошо это или плохо» – «О чем ты говоришь, Рома? – спросил я, ежась от боли. – Что ты имеешь в виду?» Я не видел лица Ромы, как не видел и других частей его крупного тела, потому что его скрывали не редкие, но и не частые доски, хоть низкого, но все же достаточно высокого забора, и еще потому, что на улице давно уже стемнело, и вечер, а может быть, даже и ночь красила в серое не только кошек, но и моих любимых людей. Если бы я видел лицо Ромы, то я, наверное, мог бы определить по Роминым глазам, по Роминым родинкам, по Роминым волосам и уж, конечно, по Роминым ушам, что он, Рома, имеет в виду. А так как я не вижу его лица, я должен Рому об этом спрашивать, я должен пристрастно выпытывать у него, что же он имеет в виду, говоря, что он не знает, хорошо это или плохо, то, что я ранен. «Скажи, Рома, скажи», – настоятельно требовал я ответа; А Рома не отвечал. Как так? Почему? Да потому, что Ромы уже не было рядом с забором, с той, другой, противоположной его стороны. Рома к тому времени, когда я спрашивал его о том, что же он все-таки имеет в виду, уже бежал с Микой на плече и бок о бок с моей Никой – куда-то, через чужие территории, по грядкам и огородам, по садам, через Малину и крыжовник, через смородину, и красную, и белую натыкаясь на яблони, спотыкаясь о яблоки, куда-то…

Так что же ты все-таки имел в виду, Рома?…

…А я, тот самый Антон Павлович Нехов, нескольких десятков годов от роду, заревел тогда, как боевая машина десанта при подъеме на крутой склон, ухватился снова за верхний край забора, подтянулся, оттолкнувшись правой ногой, подпрыгнул и перевалился через забор и упал уже на другой, на чужой, на не нашей территории. Конечно поднялся тотчас, и пошел, пошел, едва ступая, но все же ступая на раненую ногу. Воздух казался мне густым и вязким. И еще клейким. И еще горячим. Я плыл по нему, как по кипящему машинному маслу. Шаг, шаг, шаг, шаг, шаг, шаг, шаг, шаг, шаг, шаг, шаг, шаг, шаг и еще шаг, и еще.-… Я не знал, куда мне идти, я не видел ни Рому, ни Нику, ни Мику, и я представления не имел, в какую сторону они сейчас направляются, но я шел. Я шел. Я двигался.

Я преодолел уже два забора. Целых два, не считая того, который огораживал участок дачи мужа Ники Визиновой. И тс два забора отличались от первого высотой, да еще и колючей проволокой, натянутой поверх краев тех великолепных заборов.

Кому-нибудь, наверное, известно, как я перелезал через заборы, но только не мне. Я знал, что перелез через них и даже не особо повредил себя, перелезая, но как это происходило, сказать не могу. Потому что не помню, как это было. Потому что в те мгновения работал не разум, а исключительно инстинкт, тот самый, который так часто и так вовремя нас выручает.

А потом где-то, на каком-то огороде, я упал. И не смог подняться. Я лежал в клубнике или в помидорах и смотрел на небо, которое висело, и на звезды, которые не горели. Я мог бы заплакать. Я знал точно, что мог бы. Но не стал,. Потому что, если бы я заплакал, я бы потерял время. (Когда плачешь, ведь трудно думать). А мне никак нельзя было сейчас терять время. Я вздохнул несколько раз, успокаивая чрезмерно сильно и часто бьющееся сердце, и попробовал настроиться на Рому.

…Мелькнуло мое лицо, искаженное болью, злостью, досадой, сухое, жестокое, оскаленное, неприятное, потом лицо Ники, плачущее, сломанное, потом лицо Мики, смеющееся, чистое, гладкое, и холодное, и льдистое одновременно. Я сначала не понял, почему мы все такие некрасивые, а потом догадался, мать вашу, догадался – нас такими видит Рома Садик. Я все-таки сумел настроиться на Рому. Сумел! Сумел!… Все вокруг было черно-черно – черные дома, черные деревья, черная трава, черная земля, черный воздух. Однако через какое-то время я различил вдалеке крохотную белую точку. Точка стремительно приближалась. И теперь я различал уже человеческую фигуру, полностью белую, снежную, ослепляющую… И вот передо мной уже плыл, улыбаясь, седой длинноволосый, морщинистый старик. Черты лица его показались мне знакомыми. Да, это был Рома Садик, постаревший Рома Садик, старик Рома Садик. Он смотрел мне в глаза, улыбался и говорил негромко: «Иди и принеси нам жизнь. Мы должны жить. Мы не должны умирать. Мы вечны. Мы единственные. Мы избранные. Иди и принеси нам жизнь…» И я увидел бурое, скользкое, истерично бьющееся сердце в разверзнутой груди, желтый, студенисто трепещущий мозг на кровавом осколке черепа, шевелящийся, закручивающийся, будто половинка разрубленного дождевого червя, морщинистый член в траве…, Я едва сдержал крик. Ну где ты, мать твою, Рома?! Я не вижу никакого знака, который помог бы мне узнать твое местонахождение. Никакого. Мать твою!… Я открыл глаза и усилием воли ушел из Ромы. Так. Теперь на очереди Ника. Может быть, ты поможешь узнать мне, где вы находитесь. Я вспомнил лицо Ники. Я вспомнил ее глаза. Я сосредоточился на глазах. Я нырнул в эти глаза.

…Парень был крепкий, жилистый, сильный. Я видел его голову, волосы, уши, шею, грудь, длинные руки и стройные ноги, я видел его клетчатую рубашку и его тертые синие джинсы, но я не видел его лица. Я не видел лица, потому что лица не было. Может быть, для кого другого оно, конечно, и существовало, но для меня нет. Вернее, не для меня, а для Ники, для моей Ники, потому что все, что я сейчас видел, я видел глазами Ники, моей Ники… Ни слова не говоря, парень ударил меня. Широко размахнувшись предварительно. Одной рукой. Второй. Парень бил мне в живот, бил в лицо, бил между ног. Я защищался как мог. Я выставил вперед тонкие белые ладошки с ярко накрашенными длинными ногтями. Но разве мои руки, нет, руки маленькой Ники, преграда для такого крепкого и тренированного парня? «Не надо, братик, не надо, – говорил я голосом маленькой Ники. – Не надо. Я же так люблю тебя. Не надо».

И я опять открыл глаза. Я не смог больше находиться в икс. Мне сделалось нехорошо. У меня заболел живот. У меня заболела голова…

У меня так болела нога…

Я вынул из кармана джинсов маленький перочинный ножик, раскрыл его, разрезал джинсы в том месте, где была рана, наклонился и попробовал осмотреть ее. Темно. Ни черта не видно. Тогда я прощупал рану. Кость не задета. Не задета, слава Богу! Я отрезал кусок материи от нижней части рубашки и перетянул ею ногу чуть выше раны.

Задыхаясь, откинулся на спину, на землю, на помидоры. Или на клубнику. Невесело усмехнулся, мимоходом подумав о том, что сегодняшняя пуля попала точь-в-точь в место одного моего военного ранения, того самого, после которого Рома тащил меня, обессиленного, восемьдесят шесть километров по степи и по горам. Но сейчас не время об этом размышлять. Не время.

Сейчас я должен был увидеть Мику.

…Мика сидел на пляже, возле разрушенного песчаного домика и хныкал, и, хныча, махал мне призывно рукой, мол, иди сюда, иди, и помоги мне, помоги мне скорей, помоги как можешь и чем можешь, но только помоги…

Я выдохнул хрипло и горячо и разлепил теплые веки, и обнажил холодные, не согретые даже веками, глаза. Да, именно так – моим глазам было холодно, да, мои глаза мерзли, они стыли от холода, они болели от холода.

Я вздрогнул, услышав голоса неподалеку. Я ждал, конечно, что скоро сюда придут люди, и я знал, что это будут милиционеры. Но все равно вздрогнул, когда они пришли.

Лучики милицейских фонариков скользили по земле, по деревьям и по ногам самих милиционеров, В лучики еще попадала трава, камешки, муравьи, желтые и красные листочки, гусеницы, дачные дома, качели, мокрые гамаки, клочки газет, брошенные ведерки, совочки, щербатые грабли, использованные презервативы, смятые пачки из-под, сигарет, влажные зубы, рваные ботинки, и не рваные ботинки, дохлые мыши, юркие коты, кусочки стекла, окурки, винные и не винные бутылки, куриные кости, человечий помет, изящная паутина, стреляные гильзы, застиранные трусы, вспученные от влаги книги, обручальные кольца, кольца от бочек, плюшевые игрушки, скомканное письмо из собеса, треснутый автомобильный руль, ребро Адама, щель для проникновения, свежесть первого поцелуя…

Я перекатился под кусты малины. Там, в густоте ветвей, меня могли и не заметить. Могли.

Вот двое из милиционеров остановились. Метрах в десяти от меня – пятнадцати, двадцати, тридцати. Осветили фонариками свои лица. Я узнал Данкова и Атанова. До меня долетели их голоса. Я увидел, как шевелятся их губы. Но я не смог разобрать, о чем они говорили.

Я попробовал настроиться на Данкова. Я вспомнил его лицо. Я представил его глаза… Я очень, очень, очень, очень захотел узнать, о чем он думает. (Может быть, он уже знает, где сейчас Рома, Ника и Мика.) Я очень, очень хотел… Ничего не получилось. Ничего. Данков был мне недоступен. Неужто он так силен? Или попросту я так слаб? И я попробовал тогда внедриться в Атанова.

Я до мельчайших деталей представил себе его лицо. Но не такое, которое мы обычно рисуем себе в воображении, когда хотим представить кого-то – не неподвижное лицо, не мертвое – наоборот, меняющееся, живое, излучающее тепло, творящее выражение. Лицо моргало. И глаза его блестели. Губы шевелились. А нос искал, чтобы понюхать. Я видел косичку, которая вздрагивала. И я слышал, как в уши милиционера втекали звуки. Атанов был мой. Я сумел добраться до него. До Данкова не добрался, а с Атановым вроде как получилось. Получилось. Пока. Я чувствовал. Я понимал. Я понимал. Я чувствовал.