Голос блокадного Ленинграда

Берггольц Ольга Федоровна

1942

Август 1942 года

Август 1942 года. Страна

преодолевает второе фашист-

ское наступление: немцы подо-

шли к Волге, Сталинграду,

ползут по Кавказу, готовят

новый штурм Ленинграда.

Печаль войны все тяжелей, все глубже, все горестней в моем родном краю. Бывает, спросишь собственную душу: — Ну, как ты, что? — И слышишь: — Устаю…— Но не вини за горькое признанье души своей и не пугайся, нет. Она такое приняла страданье за этот год, что хватит на сто лет. И только вспомни, вспомни сорок первый: неудержимо двигался фашист, а разве — хоть на миг — ослабла вера не на словах, а в глубине души? Нет. Боль и стыд нежданных поражений твоя душа сполна перенесла и на путях печальных отступлений невиданную твердость обрела. …И вот — опять… О, сводки с юга, утром! Как будто бы клещами душу рвут. Почти с молитвой смотришь в репродуктор: — Скажи, что Грозного не отдадут! — Скажи, скажи, что снова стала нашей Кубань, Ростов и пламенный Донбасс. — Скажи, что англичане от Ламанша рванулись на Германию сейчас! — …Но как полынью горем сводки дышат. Встань и скажи себе, с трудом дыша: — Ты, может быть, еще не то услышишь, и все должна перенести душа. Ты устаешь? Ты вся в рубцах и ранах? Все так. Но вот сейчас, наедине, не людям — мне клянись, что не устанешь, пока твое Отечество в огне. Ты русская— дыханьем, кровью, думой. В тебе соединились не вчера мужицкое терпенье Аввакума и царская неистовость Петра… …Такая, отграненная упорством, твоя душа нужна твоей земле… Единоборство? — Пусть единоборство! Мужайся,

стой, крепись и — одолей.

Август — сентябрь 1942

«Я хочу говорить с тобою…»

Я хочу говорить с тобою о тяжелой нашей вине, так, чтоб больше не знать покоя ни тебе, товарищ, ни мне. Я хочу говорить недолго: мне мерещится все больней Ольга, русская девушка Ольга… Ты, наверное, знаешь о ней. На немецкой земле на проклятой в подлом рабстве томится она. Это наша вина, солдаты, это наша с вами вина. Точно образ моей отчизны, иссеченной, усталой, больной, вся — страдание, вся — укоризна, — так встает она предо мной. Ты ли пела, певучая? Ты ли проходила, светлее луча? Только слезы теперь застыли в помутневших твоих очах. Я гляжу на нее, немея, но молчать уже не могу. Что мы сделали? Как мы смели пол-России отдать врагу? Как мы смели ее оставить на грабеж, на позор — одну?! Нет, товарищ, молчи о славе, если сестры твои в плену. Я затем говорю с тобою о тяжелой такой вине, чтоб не знать ни минуты покоя ни тебе, товарищ, ни мне. Чтобы стыдно было и больно, чтоб забыть о себе, — пока плачет русская девушка Ольга у германского кулака.

20 сентября 1942

«Подводная лодка

уходит в поход…»

Капитану подводной лодки

Грищенко

Подводная лодка уходит в поход в чужие моря и заливы. Ее провожают Кронштадт и Кроншлот и встречи желают счастливой. Последний привет с боевых катеров, и вот уж нельзя разглядеть их, и мы далеко от родных берегов и близко от славы и смерти. Нас мало, мы горсточка русских людей в подводной скорлупке железной. Мы здесь одиноки средь минных полей в коварной и гибельной бездне. Но вот над подлодкой идет караван, груженный оружьем проклятым. Ты врешь! Ни эсминцы твои, ни туман тебя не спасут от расплаты. Пора, торпедисты! И точно в упор вонзаются наши торпеды. Республика, выполнен твой приговор во имя грядущей победы! И с берега видит расправу с врагом, земляк наш, томящийся в рабстве. Мужайся, товарищ, — мы скоро придем, мы помним о долге и братстве. Подводная лодка обратно спешит, балтийское выдержав слово. Ты долго ее не забудешь, фашист, и скоро почувствуешь снова… Заносит команда на мстительный счет пятерку немецких пиратов. И гордо подводная лодка идет в любимые воды Кронштадта.

Сентябрь 1942

Кронштадт

Ленинградская осень

Блокада длится… Осенью

сорок второго года ленинград-

цы готовятся ко второй бло

кадной зиме собирают урожай

со своих огородов, сносят на

топливо деревянные построй-

ки в городе Время огромных и

тяжелых работ.

Ненастный вечер, тихий и холодный. Мельчайший дождик сыплется впотьмах. Прямой-прямой пустой Международный в огромных новых нежилых домах. Тяжелый свет артиллерийских вспышек то озаряет контуры колонн, то статуи, стоящие на крышах, то барельеф из каменных знамен и стены — сплошь в пробоинах снарядов… А на проспекте — кучка горожан: трамвая ждут у ржавой баррикады, ботву и доски бережно держа. Вот женщина стоит с доской в объятьях; угрюмо сомкнуты ее уста, доска в гвоздях — как будто часть распятья, большой обломок русского креста. Трамвая нет. Опять не дали тока, а может быть, разрушил путь снаряд… Опять пешком до центра — как далеко! Пошли… Идут — и тихо говорят. О том, что вот — попался дом проклятый, стоит — хоть бомбой дерево ломай. Спокойно люди жили здесь когда-то, надолго строили себе дома. А мы… Поежились и замолчали, разбомбленное зданье обходя. Прямой проспект, пустой-пустой, печальный, и граждане под сеткою дождя. …О, чем утешить хмурых, незнакомых, но кровно близких и родных людей? Им только б доски дотащить до дома и ненадолго руки снять с гвоздей. И я не утешаю, нет, не думай,— я утешеньем вас не оскорблю: я тем же каменным, сырым путем угрюмым тащусь, как вы, и, зубы сжав, — терплю. Нет, утешенья только душу ранят,— давай молчать… Но странно: дни придут, и чьи-то руки пепел соберут из наших нищих, бедственных времянок. И с трепетом, почти смешным для нас, снесут в музей, пронизанный огнями, и под стекло положат, как алмаз, невзрачный пепел, смешанный с гвоздями! Седой хранитель будет объяснять потомкам, приходящим изумляться: — Вот это — след Великого Огня, которым согревались ленинградцы. В осадных, черных, медленных ночах, под плач сирен и орудийный грохот, в их самодельных временных печах дотла сгорела целая эпоха. Они спокойно всем пренебрегли, что не годилось для сопротивленья, все отдали победе, что могли, без мысли о признанье в поколеньях. Напротив, им казалось по-другому: казалось им порой — всего важней охапку досок дотащить до дома и ненадолго руки снять с гвоздей… …Так, день за днем, без жалобы, без стона, невольный вздох — и тот в груди сдавив, они творили новые законы людского счастья и людской любви. И вот теперь, когда земля светла, очищена от ржавчины и смрада,— мы чтим тебя, священная зола из бедственных времянок Ленинграда… …И каждый, посетивший этот прах, смелее станет, чище и добрее, и, может, снова душу мир согреет у нашего блокадного костра.

Октябрь 1942

Отрывок

…Октябрьский дождь стучит в квадрат оконный, глухие залпы слышатся вдали. На улицах, сырых и очень темных, одни сторожевые патрули. Мерцает желтый слепенький фонарик, и сердце вдруг сжимается тоской, когда услышишь: — Пропуск ваш, товарищ…— Как будто б ты нездешний и чужой. — Вот пропуск мой. Пожалуйста, проверьте. Я здешняя, и этот город — мой. У нас одно дыханье, дума, сердце… Я здешняя, товарищ постовой. …Но я живу в квартире, где зимою чужая чья-то вымерла семья. Все, что кругом, — накоплено не мною. Все — не мое, как будто б я — не я. И точно на других широтах мира, за целых два квартала от меня, моя другая — прежняя квартира, без запаха жилого, без огня. Я редко прихожу туда, случайно. Войду — и цепенею, не дыша: еще не бывшей на земле печалью без слез, без слов терзается душа… Да, у печали этой нет названья. Не выплачешь, не выскажешь ее, и лишь фанерных ставенек стенанье негромкое — похоже на нее. А на стекле — полоски из бумаги, дождями покороблены, желты: неведенья беспомощные знаки, зимы варфоломеевской кресты. Недаром их весною отдирали те, кто в жилье случайно уцелел, и только в нежилых домах остались бумажные полоски на стекле. Моя квартира прежняя пуста, ее окошки в траурных крестах. Да я ли здесь жила с тобой? Да я ли кормила здесь когда-то дочерей? Меня ль, меня ль глаза твои встречали у теплых, у клеенчатых дверей? Ты вскакивал, ты выбегал к порогу, чуть делались шаги мои слышны. Ты восклицал — Пришла? Ну, слава богу!— А было тихо — не было войны. И странно: в дни обстрелов и бомбежек, когда свистела смерть на всех углах, ты ждал меня, ни капли не тревожась, как будто б я погибнуть не могла; как будто б я была заговоренной несокрушимой верностью твоей. И тот же взгляд — восторженный, влюбленный — встречал меня у дорогих дверей. Я все отдам — любовь, и вдохновенье, и славу, щедро данную войной,— за ту одну минуту возвращенья к тебе,

под кров домашний, старый, м о й… Как будто я ослепла и оглохла: не услыхать тебя, не увидать. Я слышу только дождь: он бьется в стекла, и только дождь такой же, как тогда…

Октябрь 1942

Сталинграду

Девятнадцатого ноября

1942 года началось наше на-

ступление на Сталинградском

фронте.

Мы засыпали с думой о тебе. Мы на заре включали репродуктор, чтобы услышать о твоей судьбе. Тобою начиналось наше утро. В заботах дня десятки раз подряд, сжимая зубы, затаив дыханье, твердили мы: — Мужайся, Сталинград!— Сквозь наше сердце шло твое страданье. Сквозь нашу кровь струился горячо поток твоих немыслимых пожаров. Нам так хотелось стать к плечу плечом и на себя принять хоть часть ударов! …А мне все время вспоминалась ночь в одном колхозе дальнем, небогатом, ночь перед первой вспашкою, в тридцатом, второю большевистскою весной. Степенно, важно, радостно и строго готовились колхозники к утру, с мечтой о новой жизни, новом строе, с глубокой верой в новый, общий труд. Их новизна безмерная, тревожа, еще страшила… Но твердил народ: — Нам Сталинградский тракторный поможет… — Нам Сталинград коней своих пришлет. Нет, не на стены зданий и заводов, проклятый враг, заносишь руку ты: ты покусился на любовь народа, ты замахнулся на оплот мечты! И встала, встала пахарей громада, как воины они сюда пришли, чтобы с рабочим классом Сталинграда спасти любимца трудовой земли. О том, что было страшным этим летом,— еще расскажут: песня ждет певца. У нас в осаде, за чертой кольца, все озарялось сталинградским светом. И, глядя на развалины твои (о, эти снимки в «Правде» и в «Известьях»!), мы забывали тяготы свои, мы об одном молили: — Мести, мести! И про'бил час. Удар обрушен первый, от Сталинграда пятится злодей. И ахнул мир, узнав, что значит верность, что значит ярость верящих людей. А мы не удивились, нет! Мы знали, что будет так: полмесяца назад не зря солдатской клятвой обменялись два брата: Сталинград и Ленинград. Прекрасна и сурова наша радость. О Сталинград, в час гнева твоего прими земной поклон от Ленинграда, от воинства и гражданства его!

24 ноября 1942

Новоселье

Осенью 1942 года из об-

щежитий при предприятиях и

учреждениях ленинградцы

возвращаются в жилые дома,

покинутые многими в первую

блокадную зиму.

…И вновь зима: летят, летят метели. Враг все еще у городских ворот. Но я зову тебя на новоселье: мы новосельем встретим Новый год. Еще враги свирепый и бесцельный ведут обстрел по городу со зла — и слышен хруст стены и плач стекла,— но я тебя зову — на новоселье. Смотри, вот новое мое жилище… Где старые хозяева его? Одни в земле, других нигде не сыщешь, нет ни следа, ни вести — ничего… И властно воцарилось запустенье в когда-то светлом, радостном дому, дышала смерть на городские стены, твердя: «Быть пусту дому твоему». Здесь холодом несло из каждой щели, отсюда ч е л о в е к ушел… Но вот зову тебя сюда, на новоселье, под этим кровом встретить Новый год. Смотри, я содрала с померкших стекол унылые бумажные кресты, зажгла очаг, — огонь лучист и тепел. Сюда вернулись люди: я и ты. Вот здесь расставим мы библиотеку, здесь будет столик, стульчик и кровать для очень маленького человека: он в этом доме станет подрастать. О строгие взыскательные тени былых хозяев дома моего, благословите наше поселенье, покой и долголетие его. И мы тепло надышим в дом, который был занят смертью, погружен во тьму… Здесь будет жизнь! Ты жив, ты бьешься, город, не быть же пусту дому твоему!

31 декабря 1942

Песня о жене

патриота

Хорошие письма из дальнего тыла сержант от жены получал. И сразу, покамест душа не остыла, друзьям по оружью читал. А письма летели сквозь дымные ветры, сквозь горькое пламя войны, в зеленых, как вешние листья, конвертах, сердечные письма жены. Писала, что родиной стал из чужбины далекий сибирский колхоз. Жалела, что муж не оставил ей сына,— отца б дожидался да рос… Читали — улыбка с лица не скрывалась, читали — слезы' не сдержав. — Хорошая другу подружка досталась, будь счастлив, товарищ сержант! — Пошли ей, сержант, фронтовые приветы, земные поклоны от нас. Совет да любовь вам, да ласковых деток, когда отгрохочет война… А ночью прорвали враги оборону,— отчизне грозила беда. И пал он обычною смертью героя, заветный рубеж не отдав. Друзья собрались и жене написали, как младшей сестре дорогой: «Поплачь, дорогая, убудет печали, поплачь же над ним, над собой…» Ответ получили в таком же конверте, зеленом, как листья весной. И всем показалось, что не было смерти, что рядом их друг боевой. «Спасибо за дружбу, отважная рота, но знайте, — писала она,— не плачет, не плачет вдова патриота, покамест бушует война. Когда же сражений умолкнут раскаты и каждый к жене заспешит, в тот день я, быть может, поплачу, солдаты, по-женски поплачу, навзрыд…» …Так бейся же насмерть, отважная рота, готовь же отмщенье свое — за то, что не плачет вдова патриота, за бедное сердце ее…

Январь 1943

Третье письмо

на Каму

В ночь на восемнадцатое

января 1943 года «Последний

час» сообщил всей стране о

прорыве блокады Ленинграда.

…О дорогая, дальняя, ты слышишь? Разорвано проклятое кольцо! Ты сжала руки, ты глубоко дышишь, в сияющих слезах твое лицо. Мы тоже плачем, тоже плачем, мама, и не стыдимся слез своих: теплей в сердцах у нас, бесслезных и упрямых, не плакавших в прошедшем феврале. Да будут слезы эти как молитва. А на врагов — расплавленным свинцом пускай падут они в минуты битвы за все, за всех, задушенных кольцом. За девочек, по-старчески печальных, у булочных стоявших, у дверей, за трупы их в пикейных одеяльцах, за страшное молчанье матерей… О, наша месть — она еще в начале,— мы длинный счет врагам приберегли: мы отомстим за все, о чем молчали, за все, что скрыли от Большой Земли! Нет, мама, не сейчас, но в близкий вечер я расскажу подробно, обо всем, когда вернемся в ленинградский дом, когда я выбегу тебе навстречу. О, как мы встретим наших ленинградцев, не забывавших колыбель свою! Нам только надо в городе прибраться: он пострадал, он потемнел в бою. Но мы залечим все его увечья, следы ожогов злых, пороховых. Мы в новых платьях выйдем к вам навстречу, к «стреле», пришедшей прямо из Москвы. Я не мечтаю — это так и будет, минута долгожданная близка, но тяжкий рев разгневанных орудий еще мы слышим: мы в бою пока. Еще не до конца снята блокада… Родная, до свидания! Иду к обычному и грозному труду во имя новой жизни Ленинграда.

18—19 января 1943

«Ты слышишь ли?

Живой и влажный

ветер…»

Ты слышишь ли? Живой и влажный ветер в садах играет, ветки шевеля! Ты помнишь ли, что есть еще на свете земной простор, дороги и поля? Мне в городе, годами осажденном, в том городе, откуда нет путей, все видится простор освобожденный в бескрайней, дикой, русской красоте. Мне в городе, где нет зверей домашних, ни голубей, — хотя б в одном окне,— мерещатся грачи на рыжих пашнях и дед Мазай с зайчатами в челне. Мне в городе, где нет огней вечерних, где только в мертвой комнате окно порою вспыхнет, не затемнено, а окна у живых — чернее черни,— так нужно знать, что все, как прежде, живо, что где-то в глубине родной страны все те же зори, журавли, разливы, и даже города освещены; так нужно знать, что все опять вернется оттуда, из глубин, сюда, где тьма,— что я, наверно, не смогла б бороться, когда б не знала этого сама!