Голос блокадного Ленинграда

Берггольц Ольга Федоровна

Сентябрь 1941

Сестре

Первые бомбардировки Ленинграда, первые артиллерийские снаряды на его улицах.

Фашисты рвутся к городу.

Ежедневно Ленинград говорит со страной по радио.

Машенька, сестра моя, москвичка! Ленинградцы говорят с тобой. На военной грозной перекличке слышишь ли далекий голос мой? Знаю — слышишь. Знаю — всем знакомым ты сегодня хвастаешь с утра: — Нынче из отеческого дома говорила старшая сестра.— …Старый дом на Палевском, за Невской, низенький зеленый палисад. Машенька, ведь это — наше детство, школа, елка, пионеротряд — Вечер, клены, мандолины струны с соловьем заставским вперебой. Машенька, ведь это наша юность, комсомол и первая любовь. А дворцы и фабрики заставы? Труд в цехах неделями подряд? Машенька, ведь это наша слава, наша жизнь и сердце — Ленинград. Машенька, теперь в него стреляют, прямо в город, прямо в нашу жизнь, пленом и позором угрожают, кандалы готовят и ножи. Но, жестоко душу напрягая, смертно ненавидя и скорбя, я со всеми вместе присягаю и даю присягу за тебя. Присягаю ленинградским ранам, первым разоренным очагам: не сломлюсь, не дрогну, не устану, ни крупицы не прощу врагам. Нет. По жизни и по Ленинграду полчища фашистов не пройдут. В низеньком зеленом палисаде лучше мертвой наземь упаду. Но не мы — они найдут могилу. Машенька, мы встретимся с тобой. Мы пройдемся по заставе милой, по

зеленой, синей, голубой. Мы пройдемся улицею длинной, вспомним эти горестные дни, и услышим говор мандолины, и увидим мирные огни. Расскажи ж друзьям своим в столице: — Стоек и бесстрашен Ленинград. Он не дрогнет, он не покорится,— так сказала старшая сестра.

12 сентября 1941

«Я говорю, держа

на сердце руку…»

Я говорю, держа на сердце руку. Так на присяге, может быть, стоят. Я говорю с тобой перед разлукой, страна моя, прекрасная моя. Прозрачное, правдивейшее слово ложится на безмолвные листы. Как в юности, молюсь тебе сурово и знаю: свет и радость — это ты. Я до сих пор была твоим сознаньем. Я от тебя не скрыла ничего. Я разделила все твои страданья, как раньше разделяла торжество. …Но ничего уже не страшно боле: сквозь бред и смерть сияет предо мной твое ржаное дремлющее поле, ущербной озаренное луной. Еще я лес твой вижу и на камне, над безымянной речкою лесной, заботливыми свернутый руками немудрый черпачок берестяной. Как знак добра и мирного общенья, лежит черпак на камне у реки, а вечер тих, неслышно струй теченье и на траве мерцают светляки… О, что мой страх, что смерти неизбежность, испепеляющий душевный зной перед тобой — незыблемой, безбрежной, перед твоей вечерней тишиной? Умру, — а ты останешься, как раньше, и не изменятся твои черты. Над каждою твоею черной раной лазоревые вырастут цветы. И к дому ковыляющий калека над безымянной речкою лесной опять сплетет черпак берестяной с любовной думою о человеке…

Сентябрь 1941

Первое письмо

на Каму

Сентябрь 1941 года. Враг у ворот Ленинграда. Непрерывные бомбежки и обстрелы

Хлебная норма резко уменьшена.

Я знаю — далеко на Каме тревожится, тоскует мать. Что написать далекой маме? Как успокоить? Как солгать? Она в открытках каждой строчкой, страшась и всей душой любя, все время молит: «Дочка, дочка, прошу, побереги себя…» О, я любой ценою рада тревогу матери унять. Я напишу ей только правду. Пусть не боится за меня. «Я берегу себя, родная. Не бойся, очень берегу: Я город наш обороняю со всеми вместе, как могу. Я берегу себя от плена, позорнейшего на земле. Мне кровь твоя, чернея в венах, диктует: гибель, но не плен! Не бойся, мама, я не струшу, не отступлю, не побегу. Взращенную тобою душу непобежденной сберегу. Не бойся, нет во мне смятенья, еще надолго хватит сил: победоносному терпенью недаром Ленин нас учил. Не бойся, мама, — я с друзьями, а ты люби моих друзей…» …Так я пишу далекой маме. Я написала правду ей. Я не пишу — и так вернее,— что старый дом разрушен наш, что ранен брат, что я старею, что мало хлеба, мало сна. И главная, быть может, правда в том, что не все узнает мать. Ведь мы залечим эти раны, мы все вернем себе опять. И сон — спокойный, долгий, теплый, и песни с самого утра, и будет в доме, в ясных стеклах заря вечерняя играть… И я кричу знакомым людям: — Пишите правду матерям! Пишите им о том, что будет. Не жалуйтесь, что трудно нам.

Сентябрь 1941

БОЙ

«К сердцу Родины руку тянет…»

Шестнадцатое октября 1941 года. Враг рвется к Москве. «Линия обороны Москвы проходит через сердце каждого ленинградца», — говорили в Ленинграде.

К сердцу Родины руку тянет трижды прбклятый миром враг. На огромнейшем поле брани кровь отметила каждый шаг. О, любовь моя, жизнь и радость, дорогая моя земля! Из отрезанного Ленинграда вижу свет твоего Кремля. Пятикрылые вижу звезды, точно стали еще алей. Сквозь дремучий, кровавый воздух вижу Ленинский Мавзолей. И зарю над стеною старой, и зубцы ее, как мечи. И нетленный прах коммунаров снова в сердце мое стучит. Наше прошлое, наше дерзанье, все, что свято нам навсегда,— на разгром и на поруганье мы не смеем врагу отдать. Если это придется взять им, опозорить свистом плетей, пусть ложится на нас проклятье наших внуков и их детей! Даже клятвы сегодня мало. Мы во всем земле поклялись. Время смертных боев настало — будь неистов. Будь молчалив. Всем, что есть у тебя живого, чем страшна и прекрасна жизнь кровью, пламенем, сталью, словом,— задержи врага. Задержи!

16 октября 1941

«…Я буду сегодня с тобой говорить…»

Фашистам не удалось взять Ленинград штурмом. Они замкнули вокруг него кольцо блокады.

…Я буду сегодня с тобой говорить, товарищ и друг ленинградец, о свете, который над нами горит, о нашей последней отраде. Товарищ, нам горькие выпали дни, грозят небывалые беды, но мы не забыты с тобой, не одни, — и это уже победа. Смотри — материнской тоскою полна, за дымной грядою осады, не сводит очей воспаленных страна с защитников Ленинграда. Так некогда, друга отправив в поход, на подвиг тяжелый и славный, рыдая, глядела века напролет со стен городских Ярославна. Молила, чтоб ветер хоть голос домчал до друга сквозь дебри и выси… А письма летят к Ленинграду сейчас, как в песне, десятками тысяч. Сквозь пламя и ветер летят и летят, их строки размыты слезами. На ста языках об одном говорят: «Мы с вами, товарищи, с вами!» А сколько посылок приходит с утра сюда, в ленинградские части! Как пахнут и варежки и свитера забытым покоем и счастьем… И нам самолеты послала страна,— да будем еще неустанней! — их мерная, гулкая песня слышна, и видно их крыльев блистанье. Товарищ, прислушайся, встань, улыбнись и с вызовом миру поведай: — За город сражаемся мы не одни,— и это уже победа. Спасибо. Спасибо, родная страна, за помощь любовью и силой. Спасибо за письма, за крылья для нас, за варежки тоже спасибо. Спасибо тебе за тревогу твою — она нам дороже награды. О ней не забудут в осаде, в бою защитники Ленинграда. Мы знаем — нам горькие выпали дни, грозят небывалые беды. Но Родина с нами, и мы не одни, и нашею будет победа.

16 октября 1941

«Покуда небо сумрачное меркнет…»

Покуда

небо сумрачное меркнет, мой дальний друг, прислушайся, поверь. Клянусь тебе, клянусь, что мы бессмертны, мы, смертью попирающие смерть. Мы защищаем город наш любимый, все испытанья поровну деля. Клянусь тебе, что мы неистребимы, за нами — наша русская земля. Она могучая, она у нас большая. Припомни-ка простор ее сплошной. Клянусь тебе, мы подвиг совершаем во имя всей земли своей родной. Мы, ленинградцы, ныне держим знамя, мы — Родины передовой отряд. Весь шар земной сейчас следит за нами, пароль и отзыв мира: «Ленинград». Клянусь тебе, у нас не будет трусов. Мы закричим бегущему вослед: — Ты предал нас фашистам. Ты не русский.— И не оставим труса на земле. Клянусь тебе, мы страшно будем биться, клянусь тебе — мы скоро победим, и даже смерть отступит, устрашится и рухнет наземь остовом своим.

1941. Осень

Разговор с соседкой

Пятое декабря 1941 года.

Идет четвертый месяц блока-

ды. До пятого декабря воз-

душные тревоги длились по

десять — двенадцать часов.

Ленинградцы получали от 125

до 250 граммов хлеба.

Дарья Власьевна, соседка по квартире, сядем, побеседуем вдвоем. Знаешь, будем говорить о мире, о желанном мире, о своем. Вот мы прожили почти полгода, полтораста суток длится бой. Тяжелы страдания народа — наши, Дарья Власьевна, с тобой. О, ночное воющее небо, дрожь земли, обвал невдалеке, бедный ленинградский ломтик хлеба — он почти не весит на руке… Для того чтоб жить в кольце блокады, ежедневно смертный слышать свист — сколько силы нам, соседка, надо, сколько ненависти и любви… Столько, что минутами в смятенье ты сама себя не узнаешь: — Вынесу ли? Хватит ли терпенья? — Вынесешь. Дотерпишь. Доживешь. Дарья Власьевна, еще немного, день придет — над нашей головой пролетит последняя тревога и последний прозвучит отбой. И какой далекой, давней-давней нам с тобой покажется война в миг, когда толкнем рукою ставни, сдернем шторы черные с окна. Пусть жилище светится и дышит, полнится покоем и весной… Плачьте тише, смейтесь тише, тише, будем наслаждаться тишиной. Будем свежий хлеб ломать руками, темно-золотистый и ржаной. Медленными, крупными глотками будем пить румяное вино. А тебе — да ведь тебе ж поставят памятник на площади большой. Нержавеющей, бессмертной сталью облик твой запечатлят простой. Вот такой же: исхудавшей, смелой, в наскоро повязанном платке, вот такой, когда под артобстрелом ты идешь с кошелкою в руке. Дарья Власьевна, твоею силой будет вся земля обновлена. Этой силе имя есть — Россия. Стой же и мужайся, как она!

5 декабря 1941

Второе письмо

на Каму

…Вот я снова пишу на далекую Каму. Ставлю дату: двадцатое декабря. Как я счастлива, что горячо и упрямо штемпеля Ленинграда на конверте горят. Штемпеля Ленинграда! Это надо понять. Все защитники города понимают меня. Ленинградец, товарищ, оглянись-ка назад, в полугодье войны, изумляясь себе: мы ведь смерти самой поглядели в глаза. Мы готовились к самой последней борьбе. Ленинград в сентябре, Ленинград в сентябре… Златосумрачный, царственный листопад, скрежет первых бомбежек, рыданье сирен, темно-ржавые контуры баррикад. Только все, что тогда я на Каму писала, все, о чем я так скупо теперь говорю,— ленинградец, ты знаешь, — было только началом, было только вступленьем к твоему декабрю. Ленинград в декабре, Ленинград в декабре! О, как ставенки стонут на темной заре, как угрюмо твое ледяное жилье, как врагами изранено тело твое… Мама, Родина светлая, из-за кольца ты твердишь: «Ежечасно гордимся тобой». Да, мы вновь не отводим от смерти лица, принимаем голодный и медленный бой. Ленинградец, мой спутник, мой испытанный друг, нам декабрьские дни сентября тяжелей. Все равно не разнимем слабеющих рук: мы и это, и это должны одолеть. Он придет, ленинградский торжественный полдень, тишины, и покоя, и хлеба душистого полный. О, какая отрада, какая великая гордость знать, что в будущем каждому скажешь в ответ: — Я жила в Ленинграде в декабре сорок первого года, вместе с ним принимала известия первых побед. …Нет, не вышло второе письмо на далекую Каму. Это гимн ленинградцам — опухшим, упрямым, родным. Я отправлю от имени их за кольцо телеграмму: «Живы. Выдержим. Победим!»

29 декабря 1941

Старая гвардия

В дни, когда на фронт пошли полки, чтоб воздать злодеям полной мерой,— на завод вернулись старики, персональные пенсионеры. Их вернулось двадцать, как один, к агрегатам старого завода, все — в суровой красоте седин, верная рабочая порода. Кавалеры многих орденов, выправку хранящие поныне, бившие сегодняшних врагов в восемнадцатом на Украине. — Разве, — говорят они, — сейчас можем отдыхать мы без заботы? В этот славный и опасный час руки наши требуют работы. У тисков, вагранок и станков, там, где только это будет нужно,— мы заменим воинов-сынов, мы дадим сынам своим оружье. И на приумолкшие станки, не забытые за дни разлуки, тихо положили старики мудрые и любящие руки. И запели светлые резцы, мастеров узнав прикосновенье… Было утро. Шли на фронт бойцы, чтоб принять и выиграть сраженье.

1941

Баллада о

младшем брате

Его ввели в германский штаб, и офицер кричал: — Где старший брат? Твой старший брат! Ты знаешь — отвечай! А он любил ловить щеглят, свистать и петь любил, и знал, что пленники молчат,— так брат его учил. Сгорел дотла родимый дом, в лесах с отрядом брат. — Живи, — сказал, — а мы придем, мы все вернем назад. Живи, щегленок, не скучай, пробьет победный срок… По этой тропочке таскай с картошкой котелок. В свинцовых пальцах палача безжалостны ножи. Его терзают и кричат: — Где старший брат? Скажи! Молчать — нет сил. Но говорить — нельзя… И что сказать? И гнев бессмертный озарил мальчишечьи глаза. — Да, я скажу, где старший брат. Он тут, и там, и здесь. Везде, где вас, врагов, громят, мой старший брат — везде. Да, у него огромный рост, рука его сильна. Он достает рукой до звезд и до морского дна. Он водит в небе самолет, на крыльях — по звезде, из корабельных пушек бьет и вражий танк гранатой рвет… Мой брат везде, везде. Его глаза горят во мгле всевидящим огнем. Когда идет он по земле, земля дрожит кругом. Мой старший брат меня любил. Он все возьмет назад…— …И штык фашист в него вонзил. И умер младший брат. И старший брат о том узнал. О, горя тишина!.. — Прощай, щегленок, — он сказал,— ты постоял за нас! Но стисни зубы, брат Андрей, молчи, как он молчал. И вражьей крови не жалей, огня и стали не жалей,— отмщенье палачам! За брата младшего в упор рази врага сейчас, за младших братьев и сестер, не выдававших нас!