Голос блокадного Ленинграда

Берггольц Ольга Федоровна

1945

«Как я жажду

обновленья…»

Как я жажду обновленья, оправданья этих дней, этой крови искупленья счастьем будущим детей! Но душа мне отвечает, темно-ржавая от ран: искупленья не бывает, искупление — обман. …….. И когда меня зароют возле милых сердцу мест,— крест поставьте надо мною, деревянный русский крест! P.S…А было все не так, как мне казалось. Еще страшнее было, не похоже. Потом Победа нам сполна досталась, ее священно-жаркий свет… И все же — так мало в мире нас, л ю д е й, осталось, что можно шепотом произнести забытое людское слово «ж а л о с т ь», чтобы опять друг друга обрести.

1940–1946

Твой путь

I …И все осталось там — за белым-белым, за тем январским ледовитым днем. О, как я жить решилась, как я смела! Ведь мы давно условились: вдвоем. ……….. А тот, который с августа запомнил сквозь рупора звеневший голос мой,— зачем-то вдруг нашел меня и поднял, со снега поднял и привел домой. Как в притчах позабытых и священных, пред путником, который изнемог, ты встал передо мною на колено и обувь снял с моих отекших ног; высокое сложил мне изголовье, чтоб легче сердцу было по ночам, и лег в ногах, окоченевший сам, и ничего не называл любовью… II Я знаю, слишком знаю это зданье. И каждый раз, когда иду сюда, все кажется, что вышла на свиданье сама с собой, такой же, как тогда. Но это больше, чем воспоминанье. Я не боюсь самой себя — вчерашней. На все отвечу, если уж пришла,— вот этой серой, беспощадной, страшной, глядящей из блокадного угла. Я той боюсь, которая однажды на Мамисоне "

искрящимся днем глядела в мир с неукротимой жаждой и верила во всем ему, во всем… Но это больше, чем воспоминанье. Я не о ней. Я о гранитном зданье. Здесь, как в бреду, все было смещено: здесь умирали, стряпали и ели, а те, кто мог еще вставать с постелей, пораньше утром, растемнив окно, в кружок усевшись, перьями скрипели. Отсюда передачи шли на город — стихи, и сводки, и о хлебе весть. Здесь жили дикторы и репортеры, поэт, артистки… Всех не перечесть. Они давно покинули жилища там, где-то в недрах города, вдали; они одни из первых на кладбища последних родственников отвезли и, спаяны сильней, чем кровью рода, родней, чем дети одного отца, сюда зимой сорок второго года сошлись — сопротивляться до конца. Здесь, на походной койке-раскладушке, у каменки, блокадного божка, я новую почувствовала душу, самой мне непонятную пока. Я здесь стихи горчайшие писала, спеша, чтоб свет использовать дневной… Сюда, в тот день, когда я в снег упала, ты и привел бездомную — д о м о й. – -- — " Мамисонский перевал — один из самых высоких и кра — сивых перевалов на Кавказе. III …По сумрачным утрам ты за водой ходил на льдистый Невский, где выл норд-вест, седой, косматый, резкий, и запах гари стлался по дворам. Стоял, пылая, город. В семь утра темнел скелет Гостиного двора. ……….. И на Литейном был один источник. Трубу прорвав, подземная вода однажды с воплем вырвалась из почвы и поплыла, смерзаясь в глыбы льда. Вода плыла, гремя и коченея, и люди к стенам жались перед нею, но вдруг один, устав пережидать,— наперерез пошел по корке льда, ожесточась пошел, но не прорвался, а, сбит волной, свалился на ходу, и вмерз в поток, и так лежать остался здесь, на Литейном, видный всем,— во льду. А люди утром прорубь продолбили невдалеке и длинною чредой к его прозрачной ледяной могиле до марта приходили за водой. Тому, кому пришлось когда-нибудь ходить сюда, — не говори: «Забудь». Я знаю все. Я тоже там была, я ту же воду жгучую брала на улице, меж темными домами, где человек, судьбы моей собрат, как мамонт, павший сто веков назад, лежал, затертый городскими льдами. …Вот так настал, одетый в кровь и лед, сорок второй, необоримый год. О, год ожесточенья и упорства! Лишь насмерть, насмерть всюду встали мы. Год Ленинграда, год его зимы, год Сталинградского единоборства. IV В те дни исчез, отхлынул б ы т. И смело в права свои вступило б ы т и е. А я жила. Изнемогало тело, и то сияло, то бессильно тлело сознание смятенное мое. Сжималась жизнь во мне… Совсем похоже, как древняя шагреневая кожа с неистовой сжималась быстротою, едва владелец — бедный раб ее — любое, незапретное, простое осуществлял желание свое. Сжималась жизнь… Так вот что значит — смерть: не сметь желать. С а м о й — совсем не сметь. Ну что же, пусть. Я все равно устала, я все равно не этого ждала на тех далеких горных перевалах, под небосводом синего стекла, там, где цветок глядел из-за сугроба, где в облаках, на кромке крутизны, мы так тогда прекрасны были оба, так молоды, бесстрашны и сильны… …Все превратилось вдруг в воспоминанье: вся жизнь, все чувства, даже я сама, пока вокруг в свирепом ожиданье стоят враги, безумствует зима, и надо всем — сквозь лед, и бред, и ночи, не погасить его, не отойти — рублевский лик и стынущие очи того, кому не сказано: «Прости!» Того, кто был со мной на перевале, на одиноком блещущем пути, и умер здесь, от голода, в подвале, а я — я не могла его спасти… …Еще хотелось повидать сестру. Я думала о ней с такой любовью, что стало ясно мне: на днях — умру. То кровь тоскует по родимой крови. Но незнакомый, чей-то, не родной, ты ближе всех, ты рядом был со мной. И ты не утешал меня. Ночами, когда, как все, утратив радость слез, от горя корчась, я почти мычала, ни рук моих не гладил, ни волос. Ты сам, без просьб, как будто б стал на страже глухого отчужденья моего; ты не коснулся ревностью его и не нарушил нежностию даже. Ты просто мне глоток воды горячей давал с утра, и хлеба, и тетрадь и заставлял писать для передачи: ты просто не давал мне умирать… Не знаю — как, но я на дне страданья, о мертвом счастье бредя, о тепле, открыла вдруг, что ты — мое желанье, последнее желанье на земле. Я так хочу. Я так хочу сама. Пускай, озлясь, грозится мне зима, что радости вместить уже не сможет остаток жизни — мстительная кожа,— я так хочу. Пускай сойдет на нет: мне мерзок своеволия запрет. Я даже пела что-то в этот вечер, почти забытое, у огонька, цветным платком плотней укрыла плечи и темный рот подкрасила слегка. В тот самый день сказал ты мне смущаясь: — А все считают, ты — моя жена…— И люди нас не попрекнули счастьем в том городе, где бредила война. V Мы жили высоко — седьмой этаж. Отсюда был далёко виден город. Он обгоревший, тихий был и гордый, пустынный был и весь, до пепла, — наш. А мы ходили в Летний по грибы, где, как в бору, кукушка куковала. Возили реже мертвых. Но гробы не появлялись: сил недоставало на этот древний горестный обряд. О нем забыл блокадный Ленинград. И первый гроб, обитый кумачом, проехавший на катафалке красном, обрадовал людей: нам стало ясно, что к жизни возвращаемся и мы из недр нечеловеческой зимы. О нет, я не кощунствую! Так было! Нам все о жизни яростно твердило, и, точно дар торжественный, — для нас все на земле явилось в первый раз. И солнце мы впервые увидали, и с наших крыш, постов сторожевых,— Большой Земли мерцающие дали в румяных зорях, в дымке синевы. До стона, до озноба, до восторга мы вглядывались в эту синеву… Прекрасная! Нельзя тебя отторгнуть. Ты — это жизнь. Ты есть — и я живу. …Я помню час, когда, толкнув рукой окошко, перекрещенное слепо, я в одичавший зимний угол свой впустила полднем дышащее небо. Я отойти не смела от окна! Слепорожденный в первый день прозренья глядел бы так, с таким же изумленьем на все, что знал под именем «весна»! VI …А в темноте, почти касаясь кровли, всю ночь снаряды бешеные шли, так метров семь над сонной нашей кровью, и, рушились то близко, то вдали. Ты рядом спал, как спал весь город — камнем, сменясь с дежурства. Мы с утра в бою… Как страшно мне. Услышав свист, руками я прикрываю голову твою. Невольный жест, напрасный — знаю, знаю… А ночь светла. И над лицом твоим с тысячелетней нежностью склоняясь, я тороплюсь налюбоваться им. Я тороплюсь, я знаю, что сосчитан свиданья срок. Разлука настает. Но ты не знай… Спи под моей защитой, солдат уставший, муж, дитя мое… Три выстрела — три грохота подряд. Поблизости… Пока не в наш квадрат… …А рядом, в изголовье надо мною, охапка веток, полная весною,— ты с фронта, из Рыбацкого, принес… Как пахнут листья, господи, — до слез! Так ты вернулась, встала в изголовье, о молодость… твой запах узнаю. Сплети ж с моей сегодняшней любовью всю чистоту и трепетность твою, верни мне все… Свистит. Опять фугас! Сюда идет… Враг обнаружил нас, засек, нашел, сюда кладет снаряды, невидимый, нацелился в упор откуда-то из гатчинского сада, от царскосельских дремлющих озер,— сюда идет… В ночной молочной дымке я узнаю, безносый невидимка, тебя. Ты приходил ко мне зимой. Свистишь? Свисти. Я принимаю бой. Ты утопить хотел меня в отеке. Ты до костей обтягивал мне щеки. Ты мне глаза мои вдавил в глазницы, ты зубы мне расшатывал во рту, ты гнал меня в подвалы, в темноту, под свод психиатрической больницы… Но меж развалин горестных и дымных, в ожогах вся, в рубцах, в крови, в золе, я поднялась, как все, — неистребима, с неистребимой верностью Земле, и здесь, под этой обреченной крышей, нашла возлюбленного своего. Он рядом спит. Он жив. Он мирно дышит. Я ни за что не разбужу его. Что может враг? Разрушить и убить. И только-то? А я могу любить, а мне не счесть души моей богатства, а я затем хочу и буду жить, чтоб всю ее, как дань людскому братству, на жертвенник всемирный положить. Грозишь? Грози. Свисти со всех сторон. Мы

победили. Ты приговорен. Обстрел затих. Зарею полон город, сменяются усталые дозоры, на улицах пустынно и светло. Сметают в кучи дворники стекло, и неустанным эхом повторен щемящий, тонкий, шаркающий звон, и радуги бегут по тротуарам в стеклянных брызгах. В городе весна, разбитым камнем пахнет и пожаром, в гранитный берег плещется волна, как сотни лет плескалась. Тишина. …О девочка с вершины Мамисона, что знала ты о счастии? Оно неласково, сурово и бессонно и с гибелью порой сопряжено. Пред ним ничто — веселье. Радость — прах. Пред ним бессилен враг, и тлен, и страх. Оно несет на крыльях лебединых к таким неугасающим вершинам, к столь одиноким, нежным и нагим, что боги позавидовали б им. Я счастлива. И все яснее мне, что я всегда жила для этих дней, для этого жестокого расцвета. И гордости своей не утаю, что рядовым вошла в судьбу твою, мой город, в званье твоего поэта. Не ты ли сам зимой библейски грозной меня к траншеям братским подозвал и, весь окостеневший и бесслезный, своих детей оплакать приказал. И там, где памятников ты не ставил, где счесть не мог, где никого не славил, где снег лежал от зарев розоватый, где выгрызал траншеи экскаватор и динамит на помощь нам, без силы, пришел, чтоб землю вздыбить под могилы, там я приказ твой гордый выполняла… Неся избранье трудное свое, из недр души я стих свой выдирала, не пощадив живую ткань ее… И ясно мне судьбы моей веленье: своим стихом на много лет вперед я к твоему пригвождена виденью, я вмерзла в твой неповторимый лед. …А тот, над кем светло и неустанно мне горевать, печалиться, жалеть, кого прославлю славой безымянной — немою славой, высшей на земле,— ты слит со всем, что больше жизни было мечта, душа, отчизна, бытие,— и для меня везде твоя могила и всюду — воскресение твое. Твердит об этом трубный глас Москвы, когда она, колебля своды ночи, как равных — славит павших и живых и Смерти — смертный приговор пророчит.

Апрель 1945

ПАМЯТЬ

Стихи о себе

…И вот в послевоенной тишине к себе прислушалась наедине. ………. Какое сердце стало у меня, сама не знаю — лучше или хуже: не отогреть у мирного огня, не остудить на самой лютой стуже. И в черный час зажженные войною затем, чтобы не гаснуть, не стихать, неженские созвездья надо мною, неженский ямб в черствеющих стихах… …И даже тем, кто все хотел бы сгладить в зеркальной, робкой памяти людей, не дам забыть, как падал ленинградец на желтый снег пустынных площадей. И как стволы, поднявшиеся рядом, сплетают корни в душной глубине и слили кроны в чистой вышине, даря прохожим мощную прохладу,— так скорбь и счастие живут во мне — единым корнем — в муке Ленинграда, единой кроною — в грядущем дне. И все неукротимей год от года к неистовству зенита своего растет свобода сердца моего — единственная на земле свобода.

1945

Блокадная ласточка

Весной сорок второго года

множество ленинградцев носи-

ли на груди жетон — ласточ-

ку с письмом в клюве.

Сквозь года, и радость, и невзгоды вечно будет мне сиять одна та весна сорок второго года, в осажденном городе весна. Маленькую ласточку из жести я носила на груди сама. Это было знаком доброй вести, это означало — «жду письма». Этот знак придумала блокада: знали мы, что только самолет, только птица к нам до Ленинграда с милой-милой Родины дойдет… …Сколько писем с той поры мне было! Отчего же кажется самой, что доныне я не получила самое желанное письмо… Чтобы к жизни, вставшей за словами, к правде, влитой в каждую строку, совестью припасть бы, как устами в раскаленный полдень — к роднику. Кто не написал его, не выслал? Счастье ли? Победа ли? Беда? Или друг, который не отыскан и не узнан мною навсегда? Или где-нибудь доныне бродит то письмо, желанное как свет, ищет адрес мой, и не находит, и, томясь, тоскует: где ж ответ? Или близок день — и непременно в час большой душевной тишины я приму неслыханной, нетленной весть, идущую еще с войны? О, найди меня, гори со мною ты, давно обещанная мне всем, что было, — даже той смешною ласточкой — в осаде, на войне…

1946

Феодосия

Юрию Герману

Когда я в мертвом городе искала ту улицу, где были мы с тобой, когда нашла — и все же не узнала А сизый прах и ржавчина вокзала! …Но был когда-то синий-синий день, и душно пахло нефтью, и дрожала седых акаций вычурная тень… От шпал струился зной — стеклянный, зримый, дышало море близкое, а друг, уже чужой, но все еще любимый, не выпускал моих холодных рук. Я знала: все. Уже ни слов, ни споров, ни милых встреч… И все же будет год: один из нас приедет в этот город и все, что было, вновь переживет. Обдаст лицо блаженный воздух юга, подкатит к горлу незабытый зной, на берегу проступит облик друга — неистребимой радости земной. О, если б кто-то, вставший с нами рядом, шепнул, какие движутся года! Ведь лишь теперь, на эти камни глядя, я поняла, что значит — «никогда», что прошлого — и то на свете нет, что нет твоих свидетелей отныне, что к самому себе потерян след для всех, прошедших зоною пустыни…

1935–1947

Феодосия

«Я никогда не

напишу такого…»

Я никогда не напишу такого. В той потрясенной, вещей немоте ко мне тогда само являлось слово в нагой и неподкупной чистоте. Уже готов позорить нашу славу, уже готов на мертвых клеветать герой прописки и стандартных справок.. Но на асфальте нашем — след кровавый, не вышаркать его, не затоптать…

1946

Из обращений

к трагедии

1

О т с е р д ц а к с е р д ц у. Только этот путь я выбрала тебе. Он прям и страшен. Стремителен. С него не повернуть. Он виден всем и славой не украшен. ………… Я говорю за всех, кто здесь погиб. В моих строках глухие их шаги, их вечное и жаркое дыханье. Я говорю за всех, кто здесь живет, кто проходил огонь, и смерть, и лед, я говорю как плоть твоя, народ, по праву разделенного страданья… …И вот я становлюся многоликой, и многодушной, и многоязыкой. Но мне же суждено — самой собой остаться в разных обликах и душах, и в чьем-то горе, в радости чужой свой тайный стон и тайный шепот слушать и знать, что ничего не утаишь… Все слышат всё, до скрытого рыданья… И друг придет с ненужным состраданьем, и посмеются недруги мои. Пусть будет так. Я не могу иначе. Не ты ли учишь, Родина, опять — не брать, не ждать и не просить подачек за счастие творить и отдавать. …И вновь я вижу все твои приметы, бессмертный твой, кровавый, горький зной, сорок второй, неистовое лето и все живое, вставшее стеной на бой со смертью…

1946

2

Прошло полгода молчанья с тех пор, как стали клубиться в жажде преображенья, в горячей творящей мгле твоих развалин оскалы, твоих защитников лица, легенды твои, которым подобных нет на земле. Прошло полгода молчанья с тех пор, как мне стала сниться твоя свирепая круча — не отвести лица! Как трудно к тебе прорваться, как трудно к тебе пробиться, к тебе, которой вручила всю жизнь свою — до конца. Но, как сквозь терний колючий, сквозь ложь, клевету, обиды, к тебе — по любой дороге, везде — у чужих и в дому, в вагоне, где о тебе же навзрыд поют инвалиды, в труде, в обычной заботе — к сиянию твоему. И только с чистейшим сердцем, и только склонив колено, тебе присягаю, как знамени, целуя его края, — Трагедия всех трагедий — душа моего поколенья, единственная, прекрасная, большая душа моя.

Весна 1947

3

Друзья твердят: «Все средства хороши, чтобы спасти от злобы и напасти хоть часть Трагедии, хоть часть души…» А кто сказал, что я делюсь на части? И как мне скрыть — наполовину — страсть, чтоб страстью быть она не перестала? Как мне отдать на зов народа часть, когда и жизни слишком мало? Нет, если боль, то вся душа болит, а радость — вся пред всеми пламенеет. И ей не страх открытой быть велит — ее свобода, та, что всех сильнее. Я так хочу, так верю, так люблю. Не смейте проявлять ко мне участья. Я даже гибели своей не уступлю за ваше принудительное счастье…

1949

Измена

Не наяву, но во сне, во сне я увидала тебя: ты жив. Ты вынес все и пришел ко мне, пересек последние рубежи. Ты был землею уже, золой, славой и казнью моею был. Но, смерти назло и жизни назло, ты встал из тысяч своих могил. Ты шел сквозь битвы, Майданек, ад, сквозь печи, пьяные от огня, сквозь смерть свою ты шел в Ленинград, дошел, потому что любил меня. Ты дом нашел мой, а я живу не в нашем доме теперь, в другом, и новый муж у меня — наяву… О, как ты не догадался о нем?! Хозяином переступил порог, гордым и радостным встал, любя. А я бормочу: «Да воскреснет бог», а я закрещиваю тебя крестом неверующих, крестом отчаянья, где не видать ни зги, которым закрещен был каждый дом в ту зиму, в ту зиму, как ты погиб… О друг, — прости мне невольный стон: давно не знаю, где явь, где сон…