Голос блокадного Ленинграда

Берггольц Ольга Федоровна

1946

Мой дом

А в доме, где жила я много лет, откуда я ушла зимой блокадной, по вечерам опять в окошках свет. Он розоватый, праздничный, нарядный. Взглянув на бывших три моих окна, я вспоминаю: здесь была война. О, как мы затемнялись! Ни луча… И все темнело, все темнело в мире… Потом хозяин в дверь не постучал, как будто путь забыл к своей квартире. Где до сих пор беспамятствует он, какой последней кровлей осенен? Нет, я не знаю, кто живет теперь в тех комнатах, где жили мы с тобою, кто вечером стучится в ту же дверь, кто синеватых не сменил обоев — тех самых, выбранных давным-давно… Я их узнала с улицы в окно. Но этих окон праздничный уют такой забытый свет в сознанье будит, что верится: там добрые живут, хорошие, приветливые люди. Там даже дети маленькие есть и кто-то юный и всегда влюбленный, и только очень радостную весть сюда теперь приносят почтальоны. И только очень верные друзья сюда на праздник сходятся шумливый. Я так хочу, чтоб кто-то был счастливым там,

где безмерно бедствовала я. Владейте всем, что не досталось мне, и всем, что мною отдано войне… …Но если вдруг такой наступит день тишайший снег и сумерек мерцанье, и станет жечь, нагнав меня везде, блаженное одно воспоминанье, и я не справлюсь с ним, и, постучав, приду в мой дом и встану на пороге, спрошу… ну, там спрошу: «Который час?» или воды, как на войне в дороге,—

то вы приход не осуждайте мой,

ответьте мне доверьем и участьем:

ведь я пришла сюда к себе домой,

и помню все, и верю в наше счастье…

1946

«О, не оглядывайтесь

назад…»

О, не оглядывайтесь назад, на этот лед, на эту тьму; там жадно ждет вас чей-то взгляд, не сможете вы не ответить ему. Вот я оглянулась сегодня… Вдруг вижу: глядит на меня изо льда живыми глазами живой мой друг, единственный мой — навсегда, навсегда. А я и не знала, что это так. Я думала, что дышу иным. Но, казнь моя, радость моя, мечта, жива я только под взглядом твоим! Я только ему еще верна, я только этим еще права: для всех живущих — его жена, для нас с тобою — твоя вдова.

1947

Стихи о любви

1

Взял неласковую, угрюмую, с бредом каторжным, с темной думою, с незажившей тоскою вдовьей, с непрошедшей старой любовью, не на радость взял за себя, не по воле взял, а любя.

2

Я тайно и горько ревную, угрюмую думу тая; тебе бы, наверно, иную — светлей и отрадней, чем я… За мною такие утраты и столько любимых могил. Пред ними я так виновата, что если б ты знал — не простил. Я стала так редко смеяться, так злобно порою шутить, что люди со мною боятся о счастье своем говорить. Недаром во время беседы, смолкая, глаза отвожу, как будто по тайному следу далеко одна ухожу. Туда, где ни мрака, ни света — сырая рассветная дрожь… И ты окликаешь: — Ну, где ты? — О, знал бы, откуда зовешь! Еще ты не знаешь, что будут такие минуты, когда тебе не откликнусь оттуда, назад не вернусь никогда. Я тайно и горько ревную, но ты погоди — не покинь. Тебе бы меня, но иную, не знавшую этих пустынь: до этого смертного лета, когда повстречалися мы, до горестной славы, до этой полсердца отнявшей зимы. Подумать — и точно осколок, горя, шевельнется в груди… Я стану простой и веселой,— тверди ж мне, что любишь, тверди!

1947

3

Ни до серебряной и ни до золотой, всем ясно, я не доживу с тобой. Зато у нас железная была — по кромке смерти на войне прошла. Всем золотым ее не уступлю: все так же, как в железную, люблю…

1949

«Сегодня вновь

растрачено души…»

Сегодня вновь растрачено души на сотни лет, на тьмы и тьмы ничтожеств. Хотя бы часть ее в ночной тиши, как пепел в горсть, собрать в стихи… И что же? Уже не вспомнить и не повторить высоких дум, стремительных и чистых, которыми посмела одарить лжецов неверующих и речистых. И щедрой доброте не просиять, не озарить души потайным светом; я умудрилась всю ее отдать жестоким, не нуждающимся в этом. Все роздано: влачащимся — полет, трусливым и безгласным — дерзновенье, и тем, кто всех глумливей осмеет,— глубинный жемчуг сердца — умиленье. Как нищенка, перед столом стою. Как мать, дитя родившая до срока. А завтра вновь иду и отдаю все, что осталось, не приняв урока. А может быть — мечты заветней нет, — вдруг чье-то сердце просто и открыто такую искру высечет в ответ, что будут все утраты позабыты?

1949

Надежда

Я все еще верю, что к жизни вернусь,— однажды на раннем рассвете проснусь. На раннем, на легком, в прозрачной росе, где каплями ветки унизаны все, и в чаше росянки стоит озерко, и в нем отражается бег облаков, и я, наклоняясь лицом молодым, смотрю, как на чудо, на каплю воды, и слезы восторга бегут, и легко, и виден весь мир далеко-далеко… Я все еще верю, что раннее утро, знобя и сверкая, вернется опять ко мне — обнищавшей, безрадостно-мудрой, не смеющей радоваться и рыдать…

1949

Обращение к поэме

…и я с упованием и с лю-

бовью обернулся назад…

Л. И. Герцен

— Спаси меня! Снова к тебе обращаюсь. Не так, как тогда, — тяжелей и страшней: с последней любовью своею прощаюсь, с последней, заветною правдой своей. Как холодно, как одиноко на свете… Никто не услышит, никто не придет… О, пусть твой орлиный, твой юный, твой ветер дохнет на меня, загремит — запоет…

1949

«Во имя

лучшего слова…»

Во имя лучшего слова, одного с тобою у нас, ты должен влюбиться снова, сказать мне об этом сейчас. Смотри, ты упустишь время! Тяжелой моей любви счастливое,

гордое бремя, не медля, обратно зови. Ты лучшей не сыщешь доли, высот не найдешь других, ибо в ней — последняя воля, последний воздух Двоих.

1949

«Ничто не вернется

Всему предназначены

сроки…»

Ничто не вернется. Всему предназначены сроки. Потянутся дни, в темноту и тоску обрываясь, как тянутся эти угрюмые, тяжкие строки, которые я от тебя почему-то скрываю. Но ты не пугайся. Я договор наш не нарушу. Не будет ни слез, ни вопросов, ни даже упрека. Я только покрепче замкну опустевшую душу, получше пойму, что теперь навсегда одинока. Она беспощадней всего, недоверья отрава. Но ты не пугайся, ведь ты же спокоен и честен? Узнаешь печали и радости собственной славы, совсем не похожей на славу отверженных песен. Я даже не буду из дому теперь отлучаться, шататься по городу в поисках света людского. Я все потеряла — к чему же за малость цепляться. Мне не во что верить, а веры — не выдумать снова. Мы дачу наймем и украсим как следует дачу — плетеною мебелью, легкой узорчатой тканью. О нет, ты не бойся. Я так, как тогда, не заплачу. Уже невозможно — уже совершилось прощанье… Все будет прекрасно, поверь мне, все будет прекрасно, на радость друзьям и на зависть семействам соседним. И ты никогда не узнаешь, что это — мертво и напрасно… Таков мой подарок тебе — за измену — последний!

1949

Ташкентские стихи

К. С.

1 Есть в сердце Средней Азии чертог. Кто видел, тот забыть его не смог. Нет, он не стар — как новолунье юн. В нем воздух полон вечной думой струн, дыханьем песен, ропотом стихов, сверканьем в пляске взвихренных шелков, и если кто не знал, то знай, что он из легких кружев каменных сплетен. Таким явился он тебе и мне, театр в Ташкенте, в золотой стране. Он был задуман до войны. И вот война, беда. Но говорит народ: — Нет, мирных мы не прекратим работ. Пусть воплотится чудо — и живет. Уже сражались, доблестью полны, Узбекистана лучшие сыны, когда в театр явились их отцы и, взяв свои волшебные резцы, и стиснув зубы, и прищурив взор, на камне стали высекать узор. Враги свирепо рвутся на восток, но мастер режет за цветком цветок, и сколько б сердце ни терзала боль, и сколько б глаз ни разъедала соль, ни разу не дрожит его рука, верна, трудолюбива и жестка: он знает, что усталые сыны сюда прийти с победою должны. Идут сражения. Идут года. Пылая, исчезают города. Но сказочный в мерцании зеркал уже рождается Бухарский зал,— из легких кружев каменных сплетен, нежнейшим светом белым напоен. Да, мастер знал — усталые сыны сюда прийти с победою должны. Приди ж и взгляд на нем останови — единоборстве камня и любви, знай: никакие силы не согнут народ, влюбленный в красоту и труд. Да, это случилось семь лет назад,— я помню об этом — и рада: мне в сорок втором на линкоре «Марат» пришлось побывать с бригадой. Раскрашен под камень и к стенке прижат, сетями укрыт, изувечен, оружия не положивший «Марат»,— таким ты запомнишься вечно. А личный состав говорил об одном, как будто б забыв про блокаду: — Туда! По-балтийски сразиться с врагом, на улицы Сталинграда! О чем же еще мы могли говорить в августе сорок второго? Что фронта «союзник» не хочет открыть? Мы знали — теперь не откроет. Мы слышали отзвук обвалов глухих оттуда, с приволжских откосов! О, как мы читали в тот вечер стихи, солдаты, поэты, матросы. И вдруг, изумляя и радуя взгляд, за ужином скудным и странным, на маленьком блюде — сухой виноград и даже вино — по стакану. Мы так наслаждались! — Скажи, капитан, такое богатство — откуда? — А это от шефов. Узбекистан. Вы правы — похоже на чудо. Мы в дружбе давнишней — Ташкент и «Марат». В осаде о нас не забыли. Сквозь тысячи верст — привезли виноград и сирот, маратовских малых ребят, заботливо усыновили. И медленно, тихо поднял капитан, как будто б огромную чашу, неполный и маленький легкий стакан за верность народную нашу. Ташкент, я припомнила этот глоток, как мира, победы и счастья залог, когда мы собрались под кущи твои на праздники в честь Навои. Он длился — щедрейший, обильнейший пир, поэзии торжество… За этот творящий и мыслящий мир — как бились мы все за него! И розы клубились, сияло вино, и воздух звенел от стихов… О родина света, где слиты давно поэзия жизни и строф! О родина дружбы, где счастье роднит, где не разлучает беда! О родина мира, — твой мир сохранит народ навсегда, навсегда…

1949

«Какая темная

зима…»

Какая темная зима, какие долгие метели! Проглянет солнце еле-еле — и снова ночь, и снова тьма… Какая в сердце немота, ни звука в нем, ни стона даже… Услышит смерть — и то не скажет. И кто б ответил? Пустота… О нет, не та зима, не та… И даже нежности твоей возврат нежданный и летучий, зачем он мне? Как эти тучи: под ними жизнь еще темней, а мне уже не стать певучей. Но разве же не я сама себе предсказывала это,