Голос над миром
Шрифт:
Мне хочется сказать, что я любила и люблю цветы страстной и, как некоторым может даже показаться, болезненной любовью.
Для меня нет ничего более прекрасного, волнующего и трогательного, чем цветы. Я не люблю причудливых цветов, таких, как орхидеи, в которых есть что-то плотское, они кажутся мне похожими на животных. Даже розы с очень длинными стеблями, специально выведенные цветоводами, не вызывают во мне особой симпатии. Я предпочитаю им фиалки, цикламены, жасмин, садовые розы — словом, маленькие и скромные цветы. Я наслаждаюсь их запахом, красками,
Когда я любуюсь ароматным букетом цветов, меня охватывает щемящее и одновременно нежное чувство, сердце наполняется сладким волнением и кажется даже, что я становлюсь лучше и чище.
Поэтому я всегда с радостью принимала и принимаю бесконечные цветочные подношения. Ни разу я не взяла букет цветов небрежно и равнодушно, как это случается иногда с другими артистами.
После спектакля, как бы поздно он ни кончился, я всегда нахожу время развязать букеты и поставить их в вазы. Я просто не в силах уснуть, если не освобожу цветы от больно стягивающего их шнурка.
Самым ярким воспоминанием, увезенным мною из Японии, было то неподражаемое искусство, с каким в этой стране выращивают цветы редкой красоты и изящества. Там цветы действительно обладают даром речи и многое говорят сердцу каждого японца: будь то женщина, юноша, старик или мальчик — безразлично, из какой среды.
Японцы с поистине неподражаемым мастерством умеют составлять букеты и декоративные украшения из цветов. И это признак не только душевной тонкости, но и высокой древней культуры.
После гастролей в Тревизо я получила от агентства «Тавернари» предложение совершить летнее турне по городам Италии. Мы везли с собой «Севильского цирюльника», в котором кроме меня пели баритон Молинари, тенор Дженцарди и бас Ди Жулио, а дирижером был неизменный Паолантонио. Дебютировали мы в Парме, а затем гастролировали в Реджо-Эмилии, Модене, Брешии, Ферраре, Падуе, Тревизо, Венеции и в других городах.
Паолантонио тщательно работал над каждой сценой и требовал от меня необычайной живости исполнения в роли Розины.
— Главное — не будь монотонной, — предупреждал он меня. — Больше легкости, огонька. Твоя героиня должна быть яркой, очаровательной, лукавой.
Наше турне было довольно трудным, не обошлось и без недоразумений, нелепых случайностей, ошибок. Я могла бы привести немало забавных и комичных случаев. В Парме, одном из самых требовательных к оперному искусству городов, был тогда великолепный хор, пользовавшийся поистине мировой славой. Хористы из пармского театра, блиставшие прежде всего в операх Верди, обычно кочевали между Пармой и Нью-Йорком, так как «Метрополитен-опера» неизменно заключала с ними контракт. Летом 1920 года хор на короткое время решил отдохнуть в своем родном городе. Мы выступали в театре «Рейнах» и ангажировали большую часть хористов, что сослужило нам добрую службу.
Тонкие ценители бельканто, хористы очень симпатизировали нам. Они сразу же начали «болеть» за «патанейн», как они ласково меня окрестили. Я не знаю в точности, что означает «патанейн» на пармском диалекте, но покойный
Тоти Даль Монте пятнадцати лет
Чио-Чио-Сан. «Чио-Чио-Сан» Дж. Пуччини
Для меня партия Розины была совершенно новой — понадобилось же импрессарио выбрать для моего дебюта именно Парму! И вот хористы, поклонники «патанейн», в полной тайне от меня решили в самом начале второго действия меня подбодрить. Они стали шумно аплодировать, когда я вышла на сцену, и кричать «браво».
Лучше бы они этого не делали!
Раздраженные продолжительными овациями, зрители начали свистеть и кричать: «Долой, долой!»
Такое начало второго действия было для меня сюрпризом, но весьма скверным сюрпризом. От волнения в горле у меня пересохло и я вся дрожала. До этого ни разу не случалось, чтобы меня освистали.
Я поняла, что зрители настроились враждебно ко мне, решив, что певица заплатила хористам за «шумную рекламу». Все же овладев собой, я подошла к авансцене и, собрав все свое мужество, запела: «В полночной тишине…» Я пела так вдохновенно и уверенно, что уже после первых фраз сами зрители дружно зааплодировали, заставив дирижера опустить палочку. Когда публика наконец успокоилась, пришлось повторить все с самого начала.
На время карнавала меня из года в год приглашали петь в генуэзском театре «Политеама». На этот раз я выступала там не только в «Риголетто», но и в опере Доницетти «Сомнамбула». Моим партнером был тенор Джино Борджоли.
Зрители восторженно встретили двух молодых певцов, исполнявших ведущие роли.
В эти годы Борджоли тоже выдвигался в оперном театре.
После Генуи я пела Джильду в пармском театре «Верди». Этот театр, поврежденный бомбежкой во время войны, был полностью восстановлен, и для открытия сезона был приглашен ни больше, ни меньше, как знаменитый баритон Маттиа Баттистини, чья долгая и блистательная карьера приближалась к концу. Петь вместе с великим артистом было для меня огромной радостью. Добрый и милый человек, он щедро делился со мной своим опытом, давал советы и дружески хвалил меня.
В марте 1921 года я приехала в Рим, где выступила в театре «Костанци», как назывался тогда нынешний оперный театр. Энергичной и волевой директрисой театра была великолепная певица, сопрано Эмма Карелли, жена импрессарио Вальтера Мокки.
В «Риголетто» вместе со мной пели и тенор Ипполито Ладзаро и баритон Сегура Талиен.
Здесь впервые я столкнулась с неожиданным для себя явлением. Когда на генеральной репетиции в благоговейной тишине я спела арию «Внемля имени его…», в зале возник легкий шум. Странно, что бы это могло значить?