Голосую за любовь
Шрифт:
— Было шесть часов, темно, еще не рассвело, я не спала и все слышала, ведь прождала его всю ночь. Поднялась, когда он вломился. Зажгла свет. Погаси, шепчет. На нем была рубашка, голубая, вся в крови. Руки — тоже. Он повернул выключатель. Подошел, схватил меня за плечи, повалил на пол. Если, говорит, кому расскажешь, что видела кровь, зарежу и тебя, и старуху. Не скажу, говорю, никому не скажу. Скинул рубашку, упал прямо в ботинках на кровать и тотчас заснул. Я рубашку замочила, а назавтра выстирала. Утром пошла за хлебом и узнала, что Милое убит.
— Вы
— У Мартина были часы, наручные.
— Вы по ним определили время?
— Нет. Я и без часов всегда знаю, который час.
— Почему, узнав об убийстве, вы сразу не пошли в милицию?
— Я же обещала ему, что буду молчать.
— Вы, если не ошибаюсь, рассказали об этом только тогда, когда вас известили, что приговор вступает в законную силу и пора отбывать наказание?
— Да.
— После той ночи он уже не появлялся у вас?
— Он переехал к своей официантке, но каждый день подстерегал меня, все спрашивал, есть ли у меня любовник.
— Ревновал?
— Боялся, что я его выдам, если найду себе другого.
— Что вы можете сказать по этому поводу? — председательствующий обратился к Мартину.
— Я уже говорил, господин судья, что понятия обо всем этом не имею.
— Что вы делали той ночью?
— Спал. Я уже говорил, что спал.
— На предварительном следствии вы сказали, что не помните, где были в ночь убийства.
— Может, и сказал. Но я уверен, что спал. Я не из тех, кто сидит до рассвета в кабаках.
— Мария утверждает обратное.
— Из мести, господин судья, из ревности. Вам же известно, как она поступила со своим мужем.
— Слышишь, Мария, какого он о тебе мнения. Одному — яд, другого — на скамью подсудимых, — усмехнулся судья.
Женщина вздрогнула, но на Мартина не взглянула.
— Станьте рядом с Марией, Мартин, пусть она покажет, где именно были пятна крови.
Мария уставилась на Мартина. Взгляд тяжелый, в синих холодных глазах — ни тени сомнения. «Здесь и вот здесь», — она прикоснулась к месту у сердца, потом к другому, пальца на два пониже.
— Здесь. Точно помню.
Мартин стоял, расправив плечи, было видно, что он немного выше Марии. Куртка распахнута, казалось, он призывает женщину припасть к его груди.
— Сейчас на мне одна из тех рубашек, которые сшила по твоей просьбе Тереза, помнишь? — все это сказано резко, отрывисто, нагло, с едва заметной усмешкой, уверенным тоном. — Две в клетку и одну голубую, шелковую, так?
Мария кивнула.
— Так вот, это та самая, голубая? — продолжал спрашивать Мартин.
— Это та самая рубашка? Отвечай, Мария, — поторопил председательствующий.
Мария вновь подошла к Мартину, теперь в ней ощущалась нерешительность, глаза затуманились.
— Да.
— Но этих рубашек тогда вообще не существовало, они не были готовы. Я позже забрал их у Терезы, — говорит Мартин с победоносным видом.
— Что ты скажешь на это, Мария? — интересуется
— Я хорошо знаю все его рубашки, — тихо, с печалью в голосе отвечает та.
— Послушаем, что скажет портниха. Тереза, посмотрите внимательно на эту сорочку. Ваша работа? Вспомните, когда вы шили эту вещь и кому она предназначалась.
— Было три рубашки, эта — самая красивая. Я еще спросила, откуда шелк, видно, что дорогой. Ткань принесла Мария, а на следующий день я сняла с Мартина мерки. Мы ведь когда-то жили по соседству…
— Постарайтесь припомнить, когда вы закончили шитье.
— Я точно знаю, когда. За четыре или, может, за пять дней до убийства Милое. Потому-то я и запомнила. Об этом много было разговоров, целое море. Еще бы: никто ведь не знал, за что его убили, кто убил…
— Вы принимали присягу и должны говорить только правду. Вы не ошибаетесь? Когда вы отдали сорочки Мартину?
— Я всегда говорю правду, не только под присягой. И отвечаю за свои слова. Нынешней осенью я не шила рубашек, кроме этих. И потом, я же все записываю. Сейчас посмотрим.
Ловкие, проворные пальцы извлекают из сумки потрепанный блокнот. В зале стоит тишина, слышно, как шелестят страницы. Тереза торопливо ищет нужную запись, ищет, листает, смущается и в конце концов находит:
— Пятого октября. Я же сказала, за пять дней до убийства.
— Что скажете, Мартин? Будете стоять на своем?
Мартин растерянно смотрит на своего адвоката, голос дрожит от волнения: «Это подстроено, бабы сговорились, ничего не понимаю. Не было на мне в ту ночь голубой рубашки. У меня ее тогда вообще не было. Не было…»
— Удивительно, что показания портнихи вас не смущают. Люди обычно не держат в памяти даты вроде этой. Зачем мне, к примеру, помнить, когда сшита моя рубашка?
— А я запомнил. Потому что мне хотелось показать обновки Марии. Я просил Терезу поторопиться, собирался еще немного пожить у Марии, отложил переезд. Хотя на зиму, конечно, я бы не остался, ведь Марию с минуты на минуту должны были забрать в тюрьму.
— Не понимаю, зачем вы ходили к Марии и после разрыва. Вы ведь были у нее несколько раз после того, как съехали?
— А мои вещи? Еще свинья, мы вместе ее откармливали… Ну и оставался… На ночь.
— Но ведь в ту пору между вами уже не было согласия?
— Извините меня, господин судья, но раз уж вы спрашиваете… Она очень хороша… В постели.
Все слышали его слова, даже судья улыбнулся, думала Мария, и этот чертов обвинитель, не пойму я, чего он, чудак, добивается, и парень в форме, который привез меня сюда, тоже слышал. То-то будет разговоров, когда все кончится. Слыхали, Мария очень хороша в постели, кто бы мог подумать! Да, хороша. Как же иначе. Очень хороша — с ним. Бывает же так: подмешаешь в воду пару капель специальной жидкости, и тотчас вода заалеет. Марии вспомнился фокусник с ярмарки, превращавший воду в вино. Все ли слышали, что сказал Мартин? Очень хороша, сказал он, очень. Да, хороша — с ним.