Голосую за любовь
Шрифт:
— Мы из разных цехов, — бормочет свидетель. Худые пальцы теребят мятую кепку.
Мартину явно не по душе эти речи. Он тянет руку, дайте мне слово, мгновенно вскакивает.
— Скажи-ка, ты ведь бывал у нас, вечерами мы вместе играли в карты. Были у нее причины для недовольства? Я ведь чего только не приносил в дом… И тебе перепадало. Разве она не жила при мне в достатке?
— Голодать не голодала, — еще тише отвечает свидетель.
Мартин с недовольным видом пожимает плечами, бросает сердитые взгляды в зал. У человека отшибло память, говорят его горящие глаза. Он садится, снова опускает голову. Раз уж ты оказался на этой скамье, думает он, уставившись
— Как часто вы играли в карты с обвиняемым? — спрашивает обвинитель.
— Ну, был я у них пару раз, когда Мартин жил у Марии. Потом перестал туда ходить.
— Почему?
Свидетель по-прежнему теребит свою бесцветную и бесформенную кепку, кажется, что худощавые руки мнут воздух.
— Было много работы. Да и жена не пускала.
— Похоже, женщины не любят Марию, только мужчины, — сказал обвинитель и повернулся к Марии. Та настороженно встретила его взгляд и тут же перевела глаза на охранника. Ей почудилось, что парень улыбнулся, слегка, едва заметно, а может, и нет, может, померещилось. Мария съежилась и напряглась, представив себе, что будет, если придется здесь, в суде, разговаривать с женой Милое. Эта женщина знает себе цену, думала Мария, а тем временем Вида Плавша, высокая, статная, уже направлялась к столу. Траура не было и в помине, когда я пришла к ней сказать про Мартина. А сюда хватило ума явиться в черном с головы до пят, одета с иголочки, словно только что из ателье. И выглядит лучше меня, думала Мария, раньше я этого не замечала. Есть в ней что-то очень привлекательное. Мария вдруг ощутила ненависть к Виде, хотя прежде относилась к ней равнодушно. Она сосредоточилась, вслушиваясь в слова вдовы.
— Вы отказались присоединиться к обвинению, но еще не поздно это сделать. Вы вправе обвинить Мартина в убийстве мужа, для этого достаточно краткого заявления, — говорил председательствующий.
— Я не намерена обвинять Мартина.
— Но именно вы бросили на него подозрение. Вы сообщили о нем властям.
— Нет. Ко мне пришла Мария и сказала, что знает, кто убил Милое. «Это сделал Мартин, — твердила она, — тот самый Мартин, что жил у меня». Я сочла своим долгом заявить об этом.
— Вы давно знаете Мартина?
— Я почти не знаю его. Так, шапочное знакомство. Не помню даже, когда он стал со мной здороваться. Но после первого ареста — его ведь довольно быстро выпустили из следственного изолятора — он вдруг явился ко мне. Я очень удивилась. Посидел немного, не больше четверти часа, потом ушел.
— Зачем вы приходили к Виде Плавше, Мартин, ведь прежде вы не бывали в этом доме? — спросил председательствующий.
— Я хотел попросить у нее прощения.
Обвинитель намеревался что-то сказать, но судья опередил его:
— Прощения? За что? Я вас не понимаю.
— Ну, люди всякое болтали, вот я и пришел сказать, что не виноват, видите, мол, выпустили меня…
— О чем вы с ним говорили? — председательствующий снова обратился к Виде.
— Он сказал: «Знайте, госпожа Плавша, это не моих рук дело». Только и всего.
— Но он находился у вас относительно долго. Может, были и другие темы?
— Нет. Он убеждал меня, что не виновен. А я ему сказала: «Я должна была сообщить властям о том, что рассказала мне ваша Мария».
— Он просил у вас прощения?
— Не за что ему просить у меня прощения.
Обвинитель не сводил глаз с Мартина, по лицу которого — несмотря на то, что в нетопленом зале было холодно, — струился пот.
— Послушаем, что скажет
Мартин бросил на него благодарный взгляд. Савку нужно столкнуть с Марией, непременно. Савка не подведет. Она не из тех, кого легко смутить. Двадцать лет проработала в ресторане. Пугливые да мямли в таких местах не задерживаются. Кабак — хорошая школа. Можно сказать, высшая. Многое в жизни повидала, опытная женщина, думал Мартин. Савка — прямая, холеная — уже стояла рядом с Марией. Годков-то ей набежало порядком, она их, как говорится, уже не считает, судье сказала, что сорок пять, но в паспорт он не заглядывал, данные вроде этих проверке не подлежат. Волосы уложены крупными локонами, смотрится отлично. Ресницы умело накрашены, глаза блестят. Худенькая Мария в своей арестантской одежке, старательно вычищенной и отутюженной, поблекла и сникла, как служанка при госпоже. Ноги, правда, у Марии хороши, сильные, крепкие, каждая — памятник себе, думал Мартин. Мария отвернулась к окну и, прищурившись, смотрит на дождь, струйками стекающий по стеклу; кажется, что она потеряла интерес к происходящему и ничто, кроме этого бесконечного несмолкающего ливня, ее не занимает.
— Расскажите нам, Савка, что вам Мария говорила о Мартине. Зачем она, собственно, к вам приходила?
— Вот и я никак в толк не возьму, зачем. Он переехал ко мне, между ними все было кончено. Говорила, что Мартин будет меня бить, он, дескать, без этого не может. Что он ни одной юбки не пропускает, что у нас с ним ничего не получится.
— Вы поссорились?
— С чего бы мне с нею ссориться?
— Что ты скажешь, Мария?
Мария оторвала взгляд от окна, медленно повернула голову.
— Я пришла «спасибо» сказать за то, что она его приютила. — И снова смотрит на капли, догоняющие и глотающие друг друга на стекле.
— А еще я сказала, — произнесла Мария, упорно глядя в окно, — что постоянства от него ждать не приходится. Не только он за бабами бегает, но и те ему проходу не дают. И она — как раз из таких. Он еще жил со мной, когда она его приметила, приставала, зазывала к себе в ресторан, вот он и приходил домой пьяным… Савка со мой по-хорошему говорить не захотела, припомнила мне моего мужа, будто это ее касается.
— Ты меня оскорбляла, — прервала ее Савка. — Разве не ты кричала, что у меня ноги как спички, разве не грозилась свернуть мне, как цыпленку, шею? Вот я и сказала, что таких, как ты, остерегаться надо, это, говорю, всей округе известно…
— Что вы знаете об убийстве, Савка? — спросил обвинитель.
— Мартин был у меня накануне, вечером, сказал, что собрался к Марии. Долго это будет продолжаться, спрашиваю, а он вскинулся. Тебе-то, говорит, что за дело. Грубо ответил, с вызовом, это в его характере. Я поняла, что он не в духе. Было около девяти, когда он ушел.
Мартин сидел, уставившись в пол, не подымая глаз на Савку, которая заискивающе смотрела на него. Хватит с меня их вечного «Почему ты такой?», кто бы знал, что значит это «такой» да и это «почему». Официантка — не лучше других. Савка, Мария, Марта, Вида — все, как одна, зануды и скандалистки. Конец известен: пустила слезу и ноет: «Ну почему ты такой?..» Говорили мне добрые люди: женщины тебя погубят, Мартин, дождешься, Мартин, жизнь накажет. Может, женщины и жизнь — одно и то же? Если б распяли меня на кресте — да я его одним движением хребта сломал бы. Но чтобы такое… Сидишь тут, киснешь на этой деревянной, отполированной до блеска лавке, а суд выслушивает чушь, которую несут Мария, Савка, Вида. Можно подумать, женские речи чего-то стоят.