Голосую за любовь

Олуич Гроздана

Во время долгожданной премьеры пьесы, которую так старательно репетировал Нэд, Мори держалась настороженно, почти враждебно. Ничего не скажешь, Нэд был красив и великолепен. Стало понятно: она настолько стремилась его отторгнуть, что даже перестала воспринимать его талант. И только когда прозвучало последнее слово и актеры вышли к рампе, ее сердце сжалось, как прежде, и ей стало стыдно. Он играл превосходно, и у нее действительно было ощущение, что все это происходит в жизни! Она поднялась единственная в зале и начала аплодировать стоя. Ее примеру последовали еще несколько человек, это был решающий момент, воспоминание о котором волновало ее и теперь. Он подо многим подвел черту. В ту ночь она спала так же безмятежно, как когда-то давно. Она обрела возможность трезво осмыслить происходящее. И вновь почувствовала — к сожалению! к величайшему сожалению! — оглушительную тишину внутри и привычную

ироническую невозмутимость, предвещавшие холод и грусть. Где же ты, Нэд! Вместе с покоем вернутся мысли о смерти и бренности всего вокруг. Не все ли равно в этом случае?

Великий боже, этот вопрос показался ей теперь смешным. В мире так много ненужного, пошлого и губительного, что противостоять этому может только любовь. В конце концов, грош цена человеку, если он не в силах всеобщий хаос обратить в праздник собственной жизни. Теперь ей оставалось только мечтать о том, чтобы все повторилось вновь…

Яра Рибникар

Смерть Милое

ЯРА РИБНИКАР. СМЕРТЬ МИЛОЕ.

Перевод с сербскохорватского Н. Кореневской.

JARA RIBNIKAR. MILOJEVA SMRT.

Beograd, 1984.

I

Кусок застрял у него в горле, Адам колебался — проглотить или выплюнуть эту чудовищную на вкус смесь горелого и помоев, с трудом сдерживал рвоту.

— Да этого и собака есть не станет!

Мария смотрела на него невинными глазами, с любопытством.

Когда он, едва приступив к еде, сморщился и подавился, она прикинулась удивленной. Потом ее лицо приняло сердитое выражение: «Тебе не угодишь».

— Сделай яичницу, — распорядился он.

— Собака есть не станет! Между прочим, за это деньги уплачены, — с обидой сказала женщина.

Он поднялся, а Мария достала яйца, принялась возиться у плиты. Кухня, где они обычно ели, была такая маленькая и тесная, что он запросто мог бы, не сходя с места, сгрести Марию в охапку. Она знала, что за этим последует. Схватит, швырнет на стол, на стулья, куда попало — все здесь под рукой, — не вырвешься… Но на этот раз он не стал ее бить. Сел. Она настороженно следила за каждым его движением из-под опущенных ресниц. Он выплеснул варево в жестянку, рядом с которой расположилась Фами. Собака в два счета управилась с пищей и теперь вылизывала миску. Адам смотрел, как она ест. Мария молча подала яичницу. Отошла к окну, тупо уставилась на мужа. Что ж, думала она, сегодня, слава богу, пронесло.

Вдруг его лицо перекосилось. Неужели и яичница не удалась? — только и успела подумать Мария. Он не сводил глаз с Фами. Действительно, что это с собакой? Брюхо и лапы вдруг свело судорогой, пес корчился, задыхался. Фами рухнула у плиты, заскулила. Адам уже покончил с ужином. Не говоря ни слова, он встал из-за стола, кулаки сжаты, по щекам ходят желваки. Взгляды супругов скрестились. Это вывело его из оцепенения. «Гадина…» — прошипел он, опрокидывая стол. Кухонька наполнилась грохотом: тарелки, чашки, солонка, стакан полетели на пол, металлически звякнул поднос… «На помощь!» — взвизгнула Мария.

«Хорошо, люди подоспели, а то бы пришиб меня, говорила она судьям. — Он тысячу раз грозился, но куда мне было деваться? Я росла без отца, никого у меня, кроме матери, нет, я ей тайком помогала, боялась, как бы он не узнал. Вот и растерла в порошок лекарства, у его сестры взяла, думала, они безвкусные, не заметит. Не могла я больше терпеть. Однажды заикнулась о разводе, так он едва не убил меня. Запустил гирей от кухонных весов, огромной, тяжелой. Чудом увернулась».

Хорошенькая миниатюрная женщина. Измученная. Но чувствуется в ней, как это ни удивительно, твердость, уверенность в собственной правоте, искренность, и говорит она, похоже, правду, хотя и упрощает дело. Так восприняли ее заседатели. Суд есть суд. Судили, рядили. Приняли во внимание смягчающие обстоятельства. И приговорили Марию за покушение на убийство к шести годам исправительных работ.

II

Когда Марию вывели из тюрьмы, лил сильный дождь. Ей предстояло свидетельствовать против Мартина. Против Мартина по прозвищу Чайка, который оказался на

скамье подсудимых по обвинению в предумышленном убийстве. Одетая в чистую арестантскую блузу, она сидела в вагоне и то и дело расправляла, натягивала на колени юбку, боясь, что та изомнется. На ногах новые чулки. Туфли — на них не пожалели гуталина — начищены до блеска. Мария смотрела на свои руки, ей казалось, они увеличились в размерах. Какие маленькие у тебя ладони, ты не создана для работы. Он часто твердил ей подобные глупости. Мартин. Ох уж этот Мартин! Мартин, пять дней счастья, всего пять. Зато каких, такого с ней прежде не случалось. Пять неповторимых дней она принадлежала ему с утра до вечера, от сумерек до зари. Разве тебе не нужно на фабрику? — спрашивала она. Какая фабрика, если ты рядом? Я наверстаю, не бойся, сама знаешь, каков я, когда приспичит. Она почти не выходила из комнаты; раньше здесь же ютилась и мать, но Мартин спровадил ее в сарайчик: мешает, будем носить ей еду, не волнуйся. Мария согласилась. Старуха тоже не возражала: до зимы далеко, а там посмотрим. Комната. Он приволок сюда железную кровать, обещал купить мебель: увидишь, я неплохо зарабатываю. Мария в жизни не ела столько пирожных, никогда прежде не пробовала вермут, он пришелся ей по вкусу. Мария, говорил Мартин, Мария, кричал, взгляни на меня, Мария. Пять дней кряду он не отпускал ее, не давал ни к окну подойти, ни приблизиться к двери.

Она забыла о времени. Он знал, что скоро за ней придут, уведут в тюрьму. Его не трогали пересуды соседей и товарищей по работе. Спутался с преступницей, да-да, пыталась отравить мужа. Я любому заткну рот, говорил он. Никто и пикнуть не посмеет, хотя, конечно, языки у всех чешутся, того и гляди будут приставать с расспросами. На шестой день время вернулось.

Эта официантка давно его высмотрела. Ноги как спички, ресницы намазаны, воплощенная фальшь, лгут и глаза, и губы. Мартин пришел пьяным. Пять дней, ни днем больше. Он не сразу перебрался к этой бабе, кровать по-прежнему стояла в комнате, иногда он появлялся, бывало, что и с пирожными, и сердился на Марию, когда та отказывалась сесть с ним за стол. Мария, говорил он, ты принадлежишь мне, запомни. В конце концов она уступала, Чайка умел добиться своего. Счастье возвращалось — на час, на два… Потом он исчезал. Говорил, что занят, работает даже ночами, ну а после — что тут плохого — заглянул ненадолго в ресторанчик. Замолчи, Мария, ради бога, хватит. Он не бил ее, как тот, первый, но после пяти дней блаженства, которые ей довелось пережить, все это было невыносимо. У нас так мало времени, Мартин. Меня же вот-вот заберут. Ей приходилось терпеть, снова терпеть.

Однажды вечером он подогнал к дому грузовик, единственная фара, точно нож, вспорола темноту. Мария все могла выдержать, пока кровать оставалась здесь, у дверей, из-за нее они не распахивались настежь, огромная кровать, почти целиком заполнившая комнату. Мария все сносила молча — и его окрики, и вопросы: думаешь, он тебя любит? Вся округа знала, сколько тумаков она, мученица, получила от мужа; люди знали, что скоро ее уведут. Придет человек в форме, покажет бумагу. Мария отправится в тюрьму, а они — они останутся на свободе…

Дождь лил не переставая. За окном ничего не разобрать. Копоть, пыль, а теперь еще и потоки воды превратили его в мутное пятно. Мой охранник красивый парень, и форма ему очень к лицу, думала арестантка. То-то Мартин удивится, когда мы войдем, сначала я, а следом этот малый. Она пыталась представить себе свое появление в зале и Мартина — как он переводит взгляд с нее на конвоира. Теперь Мария любит мужчин в мундирах, подумает он, должно быть. Аккуратненькая, свежая, прямо куколка, еще бы, при таком-то красавце, подумает Мартин, эти двое, конечно, частенько ездят вместе в поезде, запрутся в купе, задернут шторки, парень еще и табличку повесит снаружи — «Не входить», еще и печатью придавит, у таких, как он, и к печатям есть доступ, известное дело, власть, милиция, оттого-то он и нравится Марии. Вот она и прихорашивается, следит за собой, а раньше вечно ходила растрепой, прическа якобы не держится, что поделаешь, такие волосы, а теперь, извольте, держится, на человека стала похожа, на женщину, еще, чего доброго, судьи ей поверят, или, может, парень принес характеристику, что, мол, она отлично ведет себя в заключении и нужно ее помиловать… Дождь льет и льет, люди должны быть добры друг к другу, когда остаются наедине, за закрытыми дверьми; ясно, чего ждет Мария от своего спутника, это написано у нее на лице… Она еще себя проявит. Она расскажет, как Мартин пришел на рассвете и все никак не мог попасть ключом в замок, все совал и совал его в скважину, возился, ругался, кашлял, а потом, разозлясь, приналег, ударил с размаху коленом и влетел в оказавшуюся незапертой комнату.