Голова голов
Шрифт:
Фабио будучи ещё молодым часто обращался за советом к своему учителю. Он обрисовывал ситуации, поведения людей, не называя ни имён, ни конкретных объектов. Он не мог рассказывать больше, чем рассказывал. Он лишь хотел получить совет от мудрого человека. И получал его… Со временем этих советов стало всё больше, и он уже не мог обходиться без своего учителя истории, который всегда приводил ему примеры, рассказывал про то, как подобные вещи складывались у великих людей много лет назад, раскрывал правила, по которым люди взаимодействуют друг с другом… И однажды Фабио раскрыл ему своё самое сокровенное желание – он признался, что больше всего хочет стать
– Может быть, ты просто думал всё время над тем, что есть у него, а нет у тебя… А надо было ещё посмотреть на то, что есть у тебя, и что потерял он. Или отказался, например… Про такое ты ведь не думал?
– Не думал. Вы правы…
– Римская Республика того времени – это сплетение влияния разных фракций. Эти фракции были представлены в Сенате, и этот орган являлся основой всей римской государственности… К тому моменту, как Цезарь начал захватывать власть, никто уже не помнил те времена, когда Сенат представлял из себя что-то другое. Он всегда был главным. Это «всегда» означает, что несколько поколений успели переродиться и таким образом не было уже никого в живых, кто своими глазами мог помнить другие правила. Мир для всех людей был таким, каким люди его видели с рождения, и их родители ничему другому их не учили… Вот эта система, целиком выстроенная на борьбе за власти в Сенате, была родной для римлян. Любой, кто отрицал её, мог считаться или изменником или иностранцем… Вот теперь скажи мне, какие правила Цезарь успел нарушить, прежде чем стать диктатором?
– Я понял, к чему Вы клоните… Он изо всех сил делал так, чтобы ему подчинялся Сенат, а не наоборот. Пытался изменить устройство вещей, которое к тому моменту давно работало…
– Да, всё верно… Его назначили диктатором, потом переназначили диктатором, а потом пошли разговоры о том, что даже переназначать не понадобится… Понимаешь, да, в чём разница. Он хотел сделать так, чтобы его власть была абсолютной не только фактически, но и на бумаге. Ты же помнишь, что означает для римлянина его слово?
Фабио буквально сверкнул глазами. До него начали доходить искорки правды. Той правды, в которую он не до конца хотел верить. Или обходил стороной.
– Да, Вы правы, учитель… Я правда не похож на Юлия Цезаря… – Фабио даже немного усмехнулся. – Всё время вспоминаю то, что Вы говорили про Овидия. Когда он приехал в Грецию и общался со своим знакомым про то, как устроены долги. Про то, что в Риме деньги дают в долг под честное слово, и это работает. А в Греции и с долговыми расписками люди умудряются не платить… Да, слово для римлянина означает его жизнь…
– Да, всё верно… Не то, чтоб уж всех кругом такие честные, но велика ценность договора. То, о чём люди договорились друг с другом… Одно дело – Цезарь узурпировал власть и заставляет, следуя текущим законам переизбирать его. И совсем другое – когда он заставляет всех признавать, что он всё это делает правильно, по закону… Закон – это нечто большее, чем просто жизнь, в которой все живут. Это то, что является основой этой жизни… И ты можешь хорошо увидеть, что, например, Сенат ни один император не посмел ликвидировать. Есть император, который по закону является принципсом, то есть первым среди равных, а есть сенаторы, которые по закону равны ему, хоть и не являются первыми. И это всё при абсолютной власти самого императора… А ты, мой дорогой Фабио, уж как бы ни хотел быть самым главным, никогда не посмеешь как Юлий Цезарь нарушать какие-то
Дон Адриано опустил свои глаза в чашку с кофе и стал аккуратно размешивать сахар. Рука его выглядела старой, костлявой как коряга на высохшем дереве, но двигалась при этом достаточно плавно. Он много раз про себя думал, что пока он в состоянии размешивать сахар в чашке, он осознаёт, что никакая болезнь его ещё не поразила настолько, чтоб кто-то мог сказать, что Адриано Инганнаморте сошёл с ума… Дон Адриано не боялся подобной болезни, потому что знал, что пока он занимается историей, его разум будет способен мыслить свободно. И хотя с каждым днём всё труднее становилось сохранять это состояние, он смотрел на ту жизнь, что его окружает, на политиков, которых видел в новостях, и оценивал всё по-прежнему с позиции историка.
– По крайней мере, я понял причину, по которой люди не помнят имён моих прародителей. И, видимо, по той же самой причине они не помнят их дела. Раз уж они все не помнят, то у того есть единая причина… Но это я не могу оставить после себя. Вы помните, у меня есть сын. Чезаре…
– Помню. Он учится в Московской консерватории имени Чайковского на пианиста… Ты тогда говорил, что это лучшее высшее учебное заведение, которое есть в Европе. Что ему придётся при этом учить русский язык, который сейчас не очень нужен в Европе. Который, можно сказать, иногда запрещают в Европе… Но в Москве лучшее место, где учат музыке, а значит придётся учить русский… Так ты сказал тогда…
– Да. Именно так я и сказал. Слово в слово… Ваша память иногда удивляет меня, дон Адриано… Хотел бы и я иметь такую память в Вашем возрасте.
– Это как мускулы. Любое наше свойство сродни мускулам. Живёт, пока ты его тренируешь… Будешь тренировать – сохранишь… Ведь это знание ты тоже можешь передать своему сыну. Думаешь, он откажется от такого знания?
– Он умнее меня, дон Адриано. Мне нечему его учить… Я бы даже сказал, лишь бы мне чем-то не испортить… Но я хотел оставить память. Память о своих родителях и их родителях. Хотя бы ему… А мне и оставить-то нечего…
Адриано слегка рассмеялся. И улыбался при этом он совсем чуть-чуть, и смех его был больше похож на кряхтение, чем на что-то живое. Но было видно, что он рад, что ему ещё есть, чему учить своего старого ученика:
– Поверь, ты можешь оставить после себя намного больше, чем тебе кажется, что у тебя есть… И твои родителя оставили намного больше, чем ты сейчас видишь… Вот, например, ты же знаешь, что хозяин этого кафе разрешает мне обедать здесь за счёт заведения, сколько мне будет угодно?
– Разумеется, дон Адриано.
– Но ведь никто не говорит почему именно. Все знают, что он мне благодарен, но не знают за что. А учитывая, что всё это настолько давно, то все считают это просто за данность. Как будто так и должно быть. А раз так должно быть, то и не важно почему. Тем более, что это никого не касается, кроме меня и семьи Кваттроки.
– Да, именно так… Но всё же я знаю, что когда-то Вы помогли сохранить это кафе его деду, Франческо Кваттроки. Первое, при Муссолини, у него закрыли и даже чуть не бросили в тюрьму. За то, что он был социалистом. В 44-м после высадки союзников, он открыл второе кафе в другом месте. И его тоже закрыли, утверждая, что он сотрудничал с фашистами… И затем он открыл третье кафе, которое тоже хотели закрыть, утверждая, что он работал на американцев… И, насколько я знаю, не без Вашей помощи, этого не произошло. Правда, никто не знает, что именно Вы тогда сказали властям…