Голова голов
Шрифт:
– Я им сказал то, чего они больше всего боятся… Я пришёл тогда в новую администрацию… Меня приняли, видимо, потому что я учил истории детей этой администрации … Они сказали мне, что неизбежно закроют это кафе, потому что Кваттроки не должны открывать на Сицилии что бы то ни было. Потому что их имя запятнано, пусть и несправедливо… Они сказали, что Сицилия – не то место, где с испорченной репутацией можно иметь какое-то дело… А на это я им ответил, что, если администрация закроет очередное кафе Кваттроки, то они снова откроют новое кафе, а те, кто закрыл предыдущее, станут посмешищем. Как и фашисты, как и американцы, которые были здесь до этого, и которые также закрывали его кафе, не понимая, что
– Так и что же, раньше Вы приходили в кафе «Вторник» только по вторникам?
– Да. А до него в кафе «Понедельник» по понедельникам… – дон Адриано снова улыбнулся. – У Франческо буквально на лбу было написано, что ему придётся не сладко в этом деле. Но он всё равно на него решился. Тоже считал, что это его судьба… Удивительно даже, как это люди могут настолько заранее чувствовать, что их ждёт…
– Хорошо, дон Адриано. Но всё же, мои прародители тут причём?
– Ты видишь память о фамилии. В данном случае Кваттроки. И все, кто знает эту фамилию, знают, что у них есть кафе, которое будет работать непременно. Во что бы то ни стало будет работать, даже если власти хотят сделать иначе… Пойми правильно, Фабио. Ты сейчас хочешь оставить память своему сыну. Но твой сын ведь тоже не бессмертный. Когда-то умрёт и он. А потом умрут и его дети. И даже если они будут помнить тебя, то уж вряд ли будут помнить твоих прародителей… Помнят три-четыре колена… Но то помнят людей. А вот фамилию можно помнить намного дольше… Вот сам подумай, сколько ещё люди будут помнить фамилию Кваттроки?
– Да я понимаю… Но у них есть семейное дело. Не открывать же теперь каждому своё кафе? – Фабио не до конца понимал, к чему клонит учитель, и иногда он даже выдавал такое выражение лица, словно зря он вообще пришёл сюда с этими вопросами.
– У каждой фамилии может быть семейное дело. Так же как и у каждого человека может быть личное дело, которое намного весомее семейного. Из-за которого его будут помнить ещё долго. Весь вопрос только в том, насколько долго ты хочешь, чтобы тебя или твоих родных помнили. Есть у тебя ответ на этот вопрос? Сколько это должно быть? Двадцать лет? Сто лет? Тысяча лет? Когда ты бы согласился с тем, что очередное поколение тебя имеет право забыть?
Фабио смотрел на учителя и понимал, что у него нет ответа на этот вопрос. Хочется вечность, конечно. Хочется, чтобы всегда помнили. Всегда ходили на могилу, протирали плиты, мыли кресты, удаляли сорняки и сажали новые цветы. В его глазах виделось именно это, но даже сейчас ему было понятно, что это невозможно.
– Мне нужно подумать, дон Адриано. – Фабио слегка поклонился, встал из-за стола и направился к выходу.
Капореджиме
Вечером того же дня у Фабио Сальтаформаджо была назначена встреча с одним из бизнесменов Сальваторе Матерацци, что платил хорошие деньги его клану. Он платил им давно и сейчас хотел обсудить детали того, в каком ключе это должно происходить дальше. Ведь времена меняются, как он сказал, хоть и дружба может оставаться вечной.
Фабио заявился прямиком в его офис: небольшое здание возле самого моря. И Матерацци когда-то объяснял это необходимостью видеть волны, шум прибоя и понимать, что когда-то здесь были большие войны греков, римлян и много ещё кого. А теперь весь шум, что есть – это только шум прибоя и дуновение ветра. Что
– Дон Фабио, Вы знаете, что я уже больше тридцати лет веду с Вами дела… Я исправно делаю взносы. Рассказываю вам то, что знаю… Словом, я тот человек, что очень дорожит дружбой с Вами…
Этот тип был скользким. Сколько Фабио знал его, он всегда был таким… Есть люди, которые показывают, что не хотят платить, но платят, потому что понимают, что у них нет выбора. Есть те, кто платит кому-то другому, потому что считает, что там придётся платить меньше. Есть те, кто вообще никому не хочет платить и, поняв все реалии, просто уезжает в другое место, и вполне возможно, что там никому и не платит… Но этот тип был самым бестолковым из всех. Он считал, что ему сделают скидку за то, что он раздаст парочку комплиментов или сделает вид, что платежи доставляют ему удовольствие… Глупость это. Никому платежи не доставляют удовольствия. Никакие. За кого ты ни плати, а всё равно тебе будет казаться, что это много или что и без этого вполне можно было бы обойтись… Единственный кому ты готов платить без вопросов – это ты сам. И каждый, кто скажет обратно, тот просто что-то утаивает. Он что-то покупает, а называет это другими словами… И самое главное, что нельзя делать вид, что ты с удовольствием отдаёшь деньги туда, куда не хочешь отдавать… Это лишь вызывает подозрения…
– Господин Матерацци. У нас очень простое отношение к дружбе. Если человек нам друг, то он друг. Если нет, то нет… Он не может быть хорошим или не очень хорошим другом, потому что это бы уничтожило само понятие слова «дружба»… Либо друг, либо нет… И уж если этот кто-то друг, то он точно будет дорожить дружбой с нами.
– Я лишь хотел сказать, дон Фабио… – Матерацци замахал ладонями, будто бы отнекиваясь от своих предыдущих слов. – Что у меня сейчас нелёгкие времена… Я бы хотел… Понимаете, для бизнесмена это просто скидка. Знаете, даже налоговая и то предоставляет налоговые каникулы в определённых случаях…
– Вы хотите сказать, что мы не знаем, как идут Ваши дела?
Матерацци снова замахал руками и снова стал отнекиваться от своих предыдущих слов. Похоже для него это было обычным делом. Понимать слова как ветер и не более того. Когда-то Фабио думал, что таких будет попадаться большинство, но, как ни странно, их было не так много, правда, при этом говорили они практически одно и то же. В какой-то момент ему даже стало казаться, что они созваниваются друг с другом и делятся неудачным опытом, чтобы потом позлорадствовать над своим коллегой.
И, главное, ему сейчас вспомнился тот момент, когда он сказал родителям, что принял Омерту, что с определённого дня он стал членом семьи… О таких вещах в Коза Ностре не принято было говорить никому, кроме тех, кто в деле. Кроме тех, кто сам является членом какой-то из семей. Поэтому Фабио лишь намекнул своим родителям. В тот день он сказал, что теперь любой вопрос, который у них возникнет, он сможет решить «деньгами или каким-то иным способом, если таковой потребуется». Так и сказал. И, разумеется, они всё поняли.
Тогда мать просто промолчала, а отец сказал, что в любом случае будет гордится своим сыном, потому что знает, что его сын будет идти до конца в том деле, которому решил посвятить свою жизнь. Это были очень тяжёлые слова, и ещё тяжелее они были для его отца, который всю свою жизнь прожил, не имея никаких контактов с мафией. Он даже отказался от своей маленькой плантации апельсинов, потому что знал, что любая плантация цитрусовых на Сицилии будет неизбежно связана с мафией, как это было ещё в древние времена. Он просто не хотел, чтобы его руки как-то были связаны с миром, который казался ему неправильным, а в итоге его собственный сын стал частью его.