Голова королевы. Том 2
Шрифт:
— Вы умеете льстить! Вы, кажется, завидуете этой ничтожной вещи за то, что она оказывает мне услугу.
— Ваше величество, именно из-за этого она и достойна зависти! Возможность оказать вам услугу, будь она хоть самой малой, но непременно такой, какую не мог бы оказать вам никто другой, — была бы величайшим счастьем для меня. Поддерживать вас, сметь смотреть на вас, на вызывая в вас протеста, быть около вас не замеченным вами, тайно принадлежать вам, быть вашим — разве это не было бы слаще и отраднее, чем теперь утопать в благоволении и дрожать от страха потерять вас на следующий день, вечно витать между небом и адом, быть игрушкой прихоти?..
— Нет, не прихоти, Дэдлей, — с упреком возразила Елизавета. — Я надеюсь, что в ваших глазах я не являюсь пустой кокеткой, а моя милость — мимолетной улыбкой. Я никогда не обманывала вас! Я откровенно и честно открыла вам свою душу и призналась вам, что вы —
— Но ведь эти королевские обязанности требуют, чтобы вы избрали себе супруга. Ваши подданные умоляют вас об этом, ваши советники желают этого, и единственное, что сопротивляется этому во всей стране, что еще отказывает всем — это ваше сердце!
— Нет, Дэдлей, сердце уже сказало свое слово. Но, несмотря на настояния подданных и представления членов совета, я чувствую, что не смею уступить желаниям сердца. Только я одна могу заглянуть в свою душу и нарисовать картину будущего. Вам я открою свои мысли, чтобы вы не сомневались в моем сердце. Подойдите поближе, загляните в мои глаза, присядьте ко мне! Я, как женщина, считаю себя обязанной смягчить для вас мое жестокое «нет» королевы!
— В таком случае позвольте мне выслушать вас на коленях! — промолвил Лейстер, опускаясь на ковер. — Ведь это — мой приговор, когда же осужденному читают приговор, то он должен преклонить колена. А мне приходится выслушать решение более жестокое, чем смертный приговор: вы приговариваете меня жить с убитым сердцем!
— Нет, вовсе нет, Дэдлей! — шепнула ему королева, и ее лицо покраснело, да и у него при этих словах кровь быстрее хлынула по жилам. — Разве вы так низко цените сознание того, что вы любимы?
— Да, я любим, но все же и отвергнут! Видеть вас и быть для вас меньше, чем эта скамейка, это кресло, птица, которую вы кормите, — о, что может быть ужаснее этого! Ведь вы, как королева, недоступны, прикоснуться к вам — преступление!
— Разве вы не касались моей руки губами?
— Как и сотни других, которые далеки, чужды, безразличны, а иногда и лично противны вам. О, вы не можете понять, что любовь горячее всего сказывается именно в прикосновении. Но вы неприступны. Вы — не женщина, вы только королева…
— Нет, я — женщина, Дэдлей, даже слишком женщина! — шепнула Елизавета, покраснев от смущения и дрожа от страсти, так как он высказал то, что, как она подозревала, ставилось ей в вину. — Прикоснитесь ко мне, посмотрите, как я пламенею, и вы увидите, что и у меня в жилах течет тоже горячая кровь, что и я — женщина… Но вы должны как следует понять меня, вы не должны думать, что мне легко отказываться от счастья.
Лейстер схватил ее руку и почувствовал, как она горит, он видел, что Елизавета дрожит, объятая пламенем страсти, и хотел прижать к губам ее руку, но она сейчас же выдернула ее из его рук, словно боясь, что этот поцелуй заставит ее сдаться.
— Выслушайте меня, — зашептала она и улыбнулась, когда Дэдлей сел к ее ногам, а его рука обласкала ее ногу, опиравшуюся на скамейку. — Мы должны понять друг друга в этот момент. Я хочу облегчить себе борьбу, которая грозит превысить мои силы, потому что мне слишком больно, что ваш взгляд укоряет меня в жестокости, когда я жестока только по отношению к самой себе. И у меня бывают часы, когда я мечтаю о сладком счастье и завидую самой бедной женщине, имеющей возможность найти утешение от всех забот и печалей на груди возлюбленного и право всецело отдаться во власть своих сладких грез. Видите, Дэдлей, я серьезно испытала себя и взвесила все, что соблазняет и что удерживает меня ответить на запросы сердца. Мой отец был великим государем, и только одно пятно позорит его имя, одна слабость привела его к тому, что его достославное царствование превратилось в жестокую тиранию: он не мог сдержать свои вожделения. Чувственная любовь, страсть испить чашу блаженства с той, которая нравилась ему в данный момент, вынуждала его совершать кровавые деяния и жестоко преследовать тех, кто противился ему. Все его слабости всецело овладели им, и величие утонуло в пороке. В моих жилах его кровь, и хотя я — женщина, я все же надеюсь совершить великие дела. Неужели я должна допустить, чтобы мои слабые стороны взяли верх надо мной? Неужели мое правление должно стать для моей страны проклятием вместо благословения? Я буду истинной королевой, если преодолею женскую слабость, но стану только чувственной, колеблющейся женщиной, если последую велениям сердца. Если бы я отдала свою руку иностранному государю, то все дело было бы только в том, чтобы противодействовать чужеземному влиянию. Если же я последую выбору сердца, то потеряю все: я буду не что иное, как только женщина, которую ласками успокаивают в минуты раздражения и поцелуями заставляют молчать. Я уподоблюсь тогда шотландской королеве, забывающей все свои обязанности ради любовных забав. Да и то сказать: я пошла бы в этом дальше ее, и страсть сожгла бы меня уничтожающим пожаром. Этого я не могу допустить. Я хочу управлять Англией, а для этого должна уметь управлять собой. Нога, которой я придавливаю темя бунтовщиков, должна раздавить и того, кто осмелится заставить меня изменить самой себе. Так думаю я, Дэдлей, и если у вас достаточно великая душа, чтобы уважать во мне больше королеву, чем женщину, способную раздразнить мужскую чувственность, тогда вы должны признать, что я не могу протянуть вам руку, не отказавшись от всего, что возвышает меня над остальными женщинами моего двора. Именно потому, что люблю вас, я и опасаюсь за себя, и борюсь с этой любовью. Никто не должен овладеть моей волей, никто не должен отнимать у меня мою свободу!
— Так раздавите навсегда последнюю тень надежды и навсегда оттолкните меня от себя! О, зачем вы — королева, а не нищая? О, зачем наделило вас небо непреодолимейшими чарами женщины, раз вы растаптываете в себе все женские чувства? Я не смею противоречить, я могу только бежать. Что же мне сказать, если женщина, к которой я приближаюсь с обожанием, улыбаясь, кричит мне: «Назад, смертный! Здесь божество!»?
— Нет, вы не смеете бежать от меня, Дэдлей, вы должны облегчить мне борьбу, а не отягощать ее. Быть может, настанет время, когда я почувствую себя достаточно сильной, чтобы быть женщиной, не переставая быть королевой. Останьтесь, потому что иначе меня замучает тоска. Когда вы передо мной, то сознание вашей близости облегчает мне борьбу. Если же вы покинете меня, то во мне проснется ревность, и возможно, что я не найду в себе силы справиться с этой страстью. Останьтесь, Дэдлей! О, какое блаженство видеть возлюбленного и знать, что он твой, что достаточно одного слова — и он будет принадлежать тебе! А разве вам самому мало гордой радости постоянно видеть свою королеву, обращающуюся ко всем с приказаниями, и только к вам одному с просьбой не принадлежать никому, кроме нее? Разве для вас мало утешения по временам иметь право приближаться ко мне, или в тихие часы отдыха, когда я утомлена государственной работой, иметь возможность освежать мое сердце? Неужели вы, мужчины, не можете быть счастливыми без обладания и властвования? Неужели тайный триумф над женским сердцем значит для вас так мало? Неужели вы не способны к той благороднейшей любви, которая становится тем более гордой, чем более покоряет чувства?
— Нет, я способен, ваше величество! Но раз вы способны опьянять чувства, то должны поплатиться за это! — пламенно вымолвил Лейстер. — Пусть это стоит мне головы, но что такое смерть, если, умирая, дерзаешь сорвать цветок любви? Вы любите меня, вы моя, и я ваш! Королева отвергает вассала, но женщина прижимает к своей груди возлюбленного. Убей меня, Елизавета, но сначала я поцелую тебя!
Он обнял королеву и несмотря на ее сопротивление прижался горящими устами к ее губам. Словно опьянев от блаженства, он лежал на груди Елизаветы, и его страсть пронизывала ее кровь. Вдруг, словно проснувшись ото сна, королева вырвалась, гордо выпрямилась, и ее глаза метнули на него поток уничтожающих молний.
Дэдлею стоило жизни, если бы он сказал хоть слово, которое напомнило бы Елизавете о ее унижении. Но он сознавал, что оскорбил монархиню, а потому он упал ниц и прошептал:
— Теперь раздавите меня! Пусть вассал поплатится своей головой.
— Милорд, — пробормотала она, все еще дрожа от возмущения, хотя и смягченная его покорностью, — вы достойны смерти, или в Англии окажется человек, имеющий право называть меня, Елизавету Тюдор, потаскушкой!
— Да, я достоин смерти, если вы как королева не можете помиловать того, кого любите как женщина. Вы говорили, чтобы я стал вашей собственностью и утешал вас в том, что королевский сан не позволяет вам быть такой же женщиной, как другие. Я сорвал с ваших уст брачный поцелуй, так прикажите же как королева судить меня, если не хотите оставить себе игрушку!… Ведь больше, чем игрушкой, я не могу быть для вас!
— Так будьте же моей игрушкой! — покраснев, улыбнулась королева. — Однако не забывайте, что игрушку ищут только тогда, когда чувствуют расположение играть, и что хотя и ласкают и целуют куклу, но она не смеет оживать. Берегитесь, Дэдлей! Я дочь Генриха Восьмого и не всегда расположена прощать дерзость, даже если эта дерзость вызвана мною же самой! Берегитесь львицы, которая ласкает вас!
— Я буду целовать ее, пока она не разорвет меня.
Елизавета сделала ему знак рукой, и Дэдлей вышел из будуара с таким смирением, словно не приближался к королеве иначе, как с почтением, и никогда не чувствовал близко от себя дыхания ее уст.