Голова Минотавра
Шрифт:
Он склонил голову, чтобы Мок не видел, как он плачет. Лысая его голова побагровела, все тело дергалось в спазмах. Между пальцев, которыми он сжимал щеки и глаза, текли слезы. Мок уселся рядом с ним на поручне кресла и с трудом обнял рукой широкоплечего приятеля. Так он сидел долго, пока Попельский не застыл. После этого встал и отправился в гостиную. Леокадия вглядывалась в циферблат напольных часов. Перед ней дымилась папироса.
— Я поживу тут у вас несколько дней, — тихо сказал Мок.
— Так вы не едете к своей жене на праздники? — спросила Леокадия.
— Нет. Останусь здесь, с Эдвардом.
— Вы понятия не имеете, что здесь будет твориться! Вы же не знаете, на что похожи приступы его отчаяния!
— Что же — узнаю, — ответил на это Мок и вернулся в кабинет.
ЧАСТЬ III — ГОЛОВА МИНОТАВРА
Тезей шагает сквозь океан окровавленных лиственных колонн в час обновления
вздымает в поднятой руке трофей — оскальпированную голову Минотавра
Горечь победы — крик совы — отмеряет рассвет медной меркой
чтобы теплое дыхание сладости поражения чувствовал на затылке
Львов, среда 13 ноября 1937 года, семь часов вечера
Эдвард Попельский сидел в "Морском Гроте" и мелкими глотками допивал уже вторую сотку водки. В пивной было пустовато, а немногочисленные клиенты украдкой поглядывали на комиссара, и они прекрасно знали, о чем тот думает.
О Рите вот уже полгода никаких известий не было. Весь город ломал голову над тем, была ли она похищена, убита, и вообще, имеет ли ее исчезновение какую-то связь с делом Минотавра. Вести громкие размышления об этом в присутствии Попельского было опасно, в чем как-то убедился Герман Кацнельсон. Все полицейские знали, что Попельский винит себя за смерть Зарембы. Каждый прекрасно знал, что приковать преступника к ножке кровати, которую можно было легко поднять — это непозволительная халатность. Совпадение между бегством Потока и исчезновением Риты Попельский интерпретировал просто и лично: если он виновен в бегстве Минотавра, которое каким-то образом связано с исчезновением Риты, то он виновен так же и в исчезновении собственной дочки. Анализ этого совпадения, проведенный как-то Кацнельсоном, Попельский посчитал личным оскорблением. Словно разъяренный бык бросился он на коллегу, повалил его на землю, прижал коленом. Возможно, он довел бы дело до трагедии, если бы Кацнельсон не крикнул: "Что, хочешь меня убить, как Зарембу"? Это моментально успокоило Попельского, он тут же уселся на стуле. В течение следующего часа он прятал лицо за пальцами и молчал. На следующий день он при всех попросил у Кацнельсона прощения, а тот воспринял событие с полнейшим пониманием, равно как и инспектор Мариан Зубик, который и не собирался возбуждать дисциплинарное следствие.
Начиная с Пальмового Воскресенья [209] , когда узелок с вещами Риты очутился у него на балконе, Эдвард Попельский был совершенно другим человеком. Произошедшие в нем изменения в доме и за его пределами проявлялись по-разному. Дома он был необыкновенно нежным и заботливым в отношении Леокадии и Ганны, так что вторая, в разговорах с другими служанками, возносила его под самые небеса, зато его двоюродная сестра чувствовала во всем этом некую фальшь. Леокадия не могла поверить в то, что ее кузен — до сих пор сконцентрированный исключительно на собственных мыслях, гипотезах и следствиях — вдруг начал расспрашивать о ее будничных делах, все время разговаривать про ее игры в бридж, про то, что она сейчас читает; он сделался предупредительно вежливым, все время предлагающим свою помощь. Никогда он не терял хладнокровия, что казалось ей неестественным. Иногда разве что небезопасно сверкали его глаза — постоянно красные от бессонницы и выпивки. Конечно, Леокадия слышала о том, что страдания облагораживают человека, только искусственная улыбка двоюродного брата не была знаком благородства, но некоей маской, за которой Эдвард скрывал свои истинные чувства.
209
У нас это Вербное Воскресенье, хотя в украинской традиции имеется и "Пальмова Недiля" — Прим. перевод.
За пределами дома Попельский вел себя совершенно иначе. Если до сих пор ему случалось бывать порывистым и резким, то теперь он превратился в вечно раздраженного шершня, атакующего всех и вся. Его бешенство и агрессию испытали на себе, в основном, батяры и хойраки из городских предместий. Дело в том, что Попельский был уверен, что Минотавр скрывается среди них, наверняка — на Лычакове, и что он только и ждет подходящего момента, чтобы незаметно покинуть город; что с его физиономией, изображенной на объявлениях, украшающих каждый столб, представляло серьезную трудность. Но не чудище было самым главной причиной взбешенности Попельского в отношении львовских мошенников и бандитов. Его подтачивала другая мания: похищение Риты. Попельский был уверен, что ее ради выкупа похитили люди из преступного мира. Отсутствие каких-либо требований о выкупе, по его мнению, могло свидетельствовать только лишь о желании повысить цену. Комиссар считал, что львовские бандиты потребуют за Риту чего-нибудь такого, что разрушит всю его жизнь — к примеру, они потребуют, чтобы он ушел из полиции.
Комиссар начал свой приватный и — что было гораздо худшим — одиночный крестовый поход против львовского преступного мирка, и вел он его свойственным только себе методом. Он заскакивал в какую-нибудь забегаловку — явную или тайную, с вывеской или без нее — заказывал водки, закуски и водил раскаленными от бессонницы глазами по батярам, которые тут же, чаще всего, разбегались во все стороны. Но не все; кое-кому он смыться не разрешал, задерживал их и садил за свой стол, угощал водкой и вежливо расспрашивал про Риту и Минотавра. Когда же батяры отказывались от угощения, а на вопрос о Рите только пожимали плечами — Попельский заливал им водку прямо в глотки и оскорблял на глазах всех собравшихся.
Так что, ничего удивительного, что над его головой сгущались тучи — все более черные и все более вещающие беду.
Еще несколькими месяцами ранее, сразу же после исчезновения Риты, к Попельскому прибыла делегация во главе с легендарными королями подполья: Моше Кичалесом и братьями Желязны. Первый, одетый в безупречный светлый костюм, выразил глубочайшие соболезнования по поводу исчезновения дочери и поклялся в том, что ни одна из львовских преступных групп не имеет с этим всем ничего общего, более того! — он даже обещал помочь в поисках похитителей… Тогда Попельский обвинил его во лжи и грохнул кулаком об стол с такой силой, что пролил кофе на костюм Моше. Кичалес с братьями Желязны ушли очень сердитые, тем не менее, они приказали своим людям какое-то время терпеть выходки Попельского — вплоть до момента, когда по его вопросу не будет принято окончательное решение. Но не все слушались королей, а эксцессы комиссара начинали становиться для бандитов просто невыносимыми. В очередных забегаловках полицейский получал предупреждения в виде пробитых гвоздем свиных ушей, только ему было на все наплевать. Он не раз и не два вытаскивал эти "метки" и подсовывал их всем под нос с воплем: "Что, сволочь, а не ты мне это подсунул?"
Педантичный денди с ироническим чувством юмора, когда-то крайне вежливый в обхождении, ухоженный и пахнущий дорогим одеколоном, превратился в вульгарного грязнулю. Он уже забывал вовремя принимать лекарства от эпилепсии и не ходил к Шанявскому. Как-то раз в одной из пивных он свалился в конвульсиях на пол и обмочился. Хулиганы с отвращением вытащили его во двор, а один из них даже сунул голову комиссара в лошадиную кучу, считая, что полицейский удавится дерьмом.
Случалось, он неделями не менял сорочку, а его лысая голова зарастала по бокам кустиками редких волос. Водку он пил стаканами, но его могучий организм успешно сопротивлялся. Комиссар не мог упиться допьяна, заглушить собственные мысли, заснуть словно камень. Домой он возвращался под утро, пошатываясь, искусственно улыбаясь перепуганной Леокадии, расспрашивал ее — сонную — о будничных мелочах, о карточных розыгрышах, уважительно целовал руку, после чего шел в свою комнату, валился в кровать и не спал до полудня. После этого вставал, плескал водой в лицо и, стократно поблагодарив за превосходный завтрак, которого едва касался, отправлялся на работу. Непрочитанные письма от Мока собирались кучей у него на столе, а телефонные звонки — по его приказу — принимала исключительно Ганна, которая, услышав немецкую речь, попросту клала трубку.
Если бы был жив Вильгельм Заремба, он знал бы, как заняться приятелем. Как-то раз он уже видел его в подобном состоянии — после смерти жены Попельского, Стефании, известной львовской актрисы, у которой — после рождения дочки Риты — случилось внутреннее кровотечение, и она скончалась. К сожалению, Заремба, точно так же, как и Стефания Горгович-Попельская, лежал на Лычаковском кладбище, а другие люди, которых Попельский допустил бы к себе — Леокадия и немецкий полицейский Эберхард Мок — либо не знали, как с ним говорить, либо были слишком далеко.
Тем печальным и залитым дождем ноябрьским днем Попельский находился в одной из своих эскапад, которые сам называл в отчетах "рекогносцировочными действиями". Он сидел в "Морском Гроте" и ждал неизвестно чего. На сей раз он даже был одет исключительно чисто. На нем была новая сорочка в полоску из магазина "Poland" на Грудецкой, которую получил сегодня от Леокадии в честь именин. Опять же, по причине именин, которые предполагались стать печальным ужином на двоих, его заставили выкупаться и побриться. Но галстук он не завязал, равно как не надел на палец перстень-печатку, а в манжеты не вдел запонки. Туфли тоже не стал чистить. Мелкими глоточками он пил уже вторую сотку и ждал. Когда кто-нибудь заходил, инспектор внимательно, но не слишком настырно приглядывался. Вошедшие тоже глядели на него, качая головами. Те, у которых совесть была почище — присаживались, у которых с этим было похуже — уходили, не желая иметь ни малейшего контакта со стражем закона.