Голова Минотавра
Шрифт:
Бронислав Воронецкий-Кулик, хотя сидел и спокойно, в глубине духа был ужасно раздражен. Он упрямо молчал, опустив голову на грудь, время от времени злобно усмехаясь и водя по сторонам бешеным взглядом. Граф и докитор не мог простить Попельскому столь нарочитого недовольства и презрения. Он не мог понять, что тот вовсе не радуется счастью собственной дочери, живущей в роскоши — и, что самое главное, благодаря его связям — начинающей делать кино-карьеру, выступая под псевдонимом "Рита Поп". Она уже сыграла небольшую роль в фильме "Огонь в сердце" самого Хенрыка Шаро [222] . А эта лысая сволочь так и не подает ему руки, равно как и не обнимает в ходе праздничных пожеланий. Лишь кивнул головой и чего-то там буркнул, точно так же, как сейчас урчит этому чертову выродку, который никак не может заткнуть свою пасть!
222
Хенрык Шаро (собственно: Хенрык Шапиро — Henryk Szapiro) (род. 21 ноября 1900 г. в Варшаве, ум. 14 апреля или 8 июня 1942 г. в Варшаве) — польский режиссер театра и кино и сценарист еврейского происхождения. Ученик Вс. Мейерхольда. Один из важнейших польских режиссеров эпохи немого кино. В одном только 1937 году снял три фильма, но фильма "Огонь в сердце" среди них нет. — Википедия + Прим. перевод.
Ежик успокоился, и Попельский уселся за стол вместе с внуком.
— А может уже и время забрать подарки из-под елки, — делано улыбнулся Воронецкий-Кулик. — Малыш получил бы свой подарок и, возможно, оставил бы всех в покое, а? Так что, могу я ему дать?
— Броня, — Рита с беспокойством глянула на отца и погладила мужа по руке, — это его успокоит всего на мгновение. Главная причина в том, что он днем не спал. Сейчас я его уложу, а Ганна споет ему колыбельную. Если чуточку дольше поиграет, быстрее заснет.
Ежик перестал интересоваться дедовой лысиной, выплюнул соску на пол, сощурился и завопил.
— Да отдайте вы ему его подарок, — бешено глянул граф на Попельского, — или я сам его дам ему!
— Молодой человек, вам не известны, — Попельский подбрасывал мальца на колене, — обычаи этого дома. У нас сначала все ужинают, а потом самый старший, то есть — я, повторюсь: я, раздает подарки. И так оно будет всегда.
— Так… так… Обычаи обычаями… — Воронецкий-Кулик сжал ложку так сильно, что побелели костяшки пальцев.
— Папа, передай мне, пожалуйста, Ежика, — быстро вмешалась Рита. — Быть может, он у меня успокоится быстрее…
— Вы что-то хотели сказать, молодой человек? — Попельский передал внука дочке. — Что-то об обычаях этого дома?
— Папочка, прошу тебя, — прошептала Рита, прижимая сына.
Граф стиснул губы и ложкой разломил плавающее в борще ушко, поднес его ко рту и начал медленно пережевывать. Но потом не проглотил, а выплюнул на ложку. Леокадия глядела на него с отвращением. Ежик снова начал пронзительно вопить, а когда мать прижимала его к себе, колотил ее кулачками по лицу.
— Так ты даешь ему тот подарок или нет? — прошипел Воронецкий-Кулик Попельскому.
— Как ты смеешь так обращаться к моему отцу!? — крикнула Рита. — И что ты делаешь с этим несчастным ушком?
— Наверное, у него зубы болят, — криво усмехнулся Попельский и отложил прибор. — Нужно что-нибудь мягкое…
— Эдзьо, только не нервничай, — молитвенно глядела на него Леокадия. — А то тебе будет плохо. У тебя же давление…
— Прошу тебя, не называй меня "Эдзьо"! — С совершенно каменным лицом Попельский легко перекрикивал вопли внука. — После смерти Вильгельма мне бы не хотелось, чтобы кто-либо обращался ко мне так…
Воронецкий-Кулик стряхнул пережеванную массу с ложки себе в ладонь. Он поднялся, подошел к Попельскому и подсунул ее тому под самый нос. Глядя на отца, Ежик перестал реветь.
— Жри, лысый! — Граф усмехался от уха до уха. — Я же говорил, что ты у меня из рук есть будешь!
Все буквально окаменели. Этим воспользовался Ежик, который молниеносно вскарабкался с колен матери на стол и потянулся к хрустальному кувшину с компотом из сухофруктов. Кувшин упал на стол будто при замедленной съемке, узвар хлестнул на бежевое платье Леокадии. Малыш, увидав результаты своей выходки, зашелся в реве, растирая пальчиками глаза. Вопль зашкаливал. Такого количества децибел в квартире Попельского еще не бывало. Даже дедушка закрыл ладонями рваные, словно у борца, уши.
Бронислав бросил пережеванное ушко на ковер, подскочил к столу и прижал ребенка к столешнице. Он схватил его головку обеими руками и начал втискивать большие пальцы в глаза сыну.
— Ну, чего трешь глаза, выродок! — шипел он. — Сейчас я твои гляделки вылуплю…
Попельский бросился на него. Когда Воронецкий-Кулик с изумлением повернул голову в сторону атакующего тестя, он получил кулаком прямо в висок. Граф покачнулся, в глазах потемнело. И тут он получил настолько сильный удар в подбородок, что свалился прямо на напольные часы. Падая на пол, он услышал, как механизм вызванивает и выбивает какие-то невозможные куранты. Подбородок графа, разодранный перстнем-печаткой Попельского ужасно болел, из раны капала кровь. Комиссар склонился над Воронецким, схватил его за воротник костюма и вытащил в прихожую. Не обращая внимания на плачущую Риту, которая хватала его за руки, он открыл дверь и выкинул худощавое тело зятя через порог, а вслед за ним выкинул его пальто, шляпу и трость.
Воронецкий-Кулик сидел под перилами лестницы и издевательски скалился Попельскому.
— Эдзьо, — с трудом прошепелявил он. — Собирайся в тюрьму!
— Вместе с собой я потащу и тебя! — крикнул в ответ Попельский.
На лестничной клетке раздавались голоса колядников:
В тишине и в ночи вестник к нам явился, Поднимайтесь, пастухи, Бог у нас родился…Попельский закрыл дверь, вошел в разгромленную гостиную и тяжело опустился на стул у сваленных часов. Плакали Леокадия и Рита. Плакала и Ганна, носившая Ежика по комнате и напевавшая ему колыбельную [223] . Не плакал один только Попельский.
223
Странно, чего только не найдешь в Сети. В оригинале текста Ганна поет Ежику (вы уже догадались: Ежи, Jerzy) колыбельную "Balam — balam". Думал, это какая-то народная песенка, полез в Нэт… На сегодня (29.07.2012) выяснилось, что песне "Балам-Балам жан балам" исполнилось 25 лет, что есть песни "Балам-Балам" из Бангладеш, Казахстана, в исполнении некоей (некоего) Nermin… А слова какие чудные, посудите сами: "Самолет Баку-Москва. Летит наш самолёт прямо в облака. Летит в салоне самолёта Алибала. И хорошо что есть в портфеле водка русская, Ай-балам, вилка, рюмка и салфетка, чёрная икра"… Неужели Ганна пела Ежику именно ее? — Прим. перевод.
Львов, понедельник 13 марта 1939 года, два часа ночи
Риту разбудил стук закрываемой двери. Вот уже год, с момента рождения Ежика, сон у нее был очень чутким. Рита просыпалась, когда спящий ребенок вздыхал, когда за окном выл ветер, даже если какой-нибудь пьяница начинал ночью скандалить. Сейчас она знала, что вернулся Бронислав. Женщина закрыла глаза. Ей не хотелось, чтобы муж заметил, что она не спит. У нее не было ни малейшего желания для исполнения супружеских обязанностей, а вот у ее мужа подобное желание имелось повсюду и всегда. Чаще же всего, когда он возвращался поздно ночью с различных, как он сам заявлял, деловых встреч. Тогда он внимательно глядел на нее, раздевался донага и вынуждал делать вещи, которых она не любила. Потому-то, с определенного времени, чтобы избежать этого, она притворялась, что спит, и даже похрапывала, что, при ее актерском таланте, легко обманывало неопытного мужа.
Теперь она тоже слышала, как Бронислав раздевается, разбрасывая вещи куда попало, как он становится над ней. Рита чувствовала на себе его взгляд. Она тихонько захрапела. Бронислав ушел. После этого она услышала, как стул под ним тихонько поскрипывает. Скрип делался регулярным. Рита приоткрыла веки — и застыла. Сидя на стуле, муж онанировал. Только ее перепугало не это. Годовалый Ежик проснулся и улыбался отцу.
— Ну, чего пялишься, — шепот Бронислава становился все более горячечным. — Хочешь глянуть, как коровка молочко дает?