Голова
Шрифт:
Растерянность, испуг, — но внезапно удивительнейшая перемена, как будто вмешательство властной руки, и на черты Толлебена легла тишина.
— Мы не выбирали своего пути, он был нам предначертан, — промолвил он. Ибо он был под властью непознаваемой женщины и невыполнимого долга и покорствовал судьбе.
— Я не могу сам договориться с женой. Ничего не поделаешь, — кротко признал он. — Вы только скажите ей: что я должен сделать, то и сделаю. Что именно? Она лучше знает. — Насколько мыслимо еще смиреннее, но запинаясь, словно с трудом додумывая что-то: — Если потребуется жертва…
Терра
— Если потребуется жертва…
— Я скорее погибну за отечество…
— …погибну за отечество.
— …чем решусь до конца узнать его.
Оба еще шевелили губами, когда уже перестали говорить; тишина показалась им чудовищной.
Затем Толлебен пожал руку Терра и ушел, словно сам был тем неведомым, что шел крестным путем.
Терра поглядел ему вслед, хотел крикнуть: «До пятницы! Теперь вы вдвойне дали мне слово!» — но только поглядел ему вслед.
И вдруг кинулся прочь.
Разогретый асфальт, запах горелой пыли; даже во время быстрой езды на Кенигсплац Терра не мог отделаться от запаха гари. На пороге красного здания сердце у него забилось; ему пришлось остановиться, чтобы перевести дух.
Белый зал, оштукатуренная стена, перед ней за длинным столом черные фигуры, уродливые, карикатурные фигуры, не в меру ожиревшие или совсем высохшие, между двумя апоплексическими лицами непременно одно испитое. Офицеры с высокопарной грацией звякали шпорами перед одним из чудовищ: «Господин директор!», затем чопорно и презрительно опускались рядом с ним на жесткий стул. На этот раз ему не дали глубокого кресла! Умышленно не дали! Военная суровость, — его посадили у голой стены, так у него вид был импозантнее!
— Не угодно ли сигару, господин граф? — с нарочитой грубостью, смущенно и фальшиво спросил промышленник и добавил: — Подарок моего друга Памстея из стального треста, американского миллиардера, господин граф! Сегодня вместе завтракали.
— Завтракали? Очень хорошо, — повторил офицер, убежденный, что эта мразь непременно должна днем обедать, и притом картофельным супом. Тем сильнее подчеркивал он собственное тонкое воспитание. Директору стало невмоготу.
— После войны мы возьмем дело в свои руки, господин граф!
— Превосходно, господин директор.
— У вас здесь мертвечина какая-то!
Граф Гаунфест, уклончиво:
— Вы не знаете, кто тот молодой брюнет, что стоит подле господина председателя Плоквурста?
— Гедульдих. Его секретарь. Что вы в нем нашли? — Тупое недоумение отца семейства.
Молодой Гедульдих почуял что-то и, прищурясь, послал в ответ иронический взгляд, полный соблазна. На графа Гаунфеста после этого стало так неприятно смотреть, что промышленник в ужасе отодвинулся. Председатель Плоквурст тоже был явно шокирован, глаза у него налились кровью; он одернул своего секретаря, потом возвысил голос.
— Какова же основная цель? — взревел он.
— Скорее ринуться в бой, — прогнусавила офицерская головка, насаженная на длинную вилку.
— Захватить колонии! — крякнул один из директоров правления.
— Неверно! — заревел Плоквурст.
— Всыпать
Какой-то череп изрек:
— Необходима диктатура.
— Нет, не то! — ревел Плоквурст, меж тем как все что-то выкрикивали наперебой.
— Боевой дух! — крикнул Гаунфест, изгибая бедро в сторону молодого Гедульдиха.
— Отмена налогов! — раздавалось со всех сторон; и кваканье совершенно голых, круглых, как шар, черепов: — Контроль над всем мировым хозяйством!
Председатель Плоквурст загремел в охрипший колокольчик.
— Чушь! — взревел он; и когда шум стих: — Все это очень хорошо, ну, а если вдруг не выгорит…
— Я воспрещаю высказывать подобные сомнения в моем присутствии! — резко прозвучало из высокого форменного воротника.
— Чушь! — повторил Плоквурст. — Основная цель, — прорычал он, — утихомирить рабочих, разнести профессиональные союзы!
— И я то же говорил! — закричали все промышленники. Это было слишком важно для каждого из них, чтобы рискнуть выговорить это вслух.
— Еще десять лет, — рычал Плоквурст, — и профессиональные союзы одолеют нас, нам тогда крышка. А потому хватит церемоний: война, да поживее. Голод — дело неприятное, в эпидемиях тоже хорошего мало, но мы представляем слишком серьезные интересы, сантименты нам не к лицу.
— Совершенно справедливо! — Решительно, со скорбным оттенком.
— Действовать прямо и наверняка, чего же гуманнее! — подтвердил Плоквурст. — Потом будем восстанавливать, тут-то и начнется наш расцвет! Победа или поражение, нам безразлично. Наш враг — рабочая сволочь.
Тут всеобщая решимость приняла радостный оттенок. Но не у военных, вернее, не у всех; задумчивая добродушная физиономия произнесла:
— Кроме интересов, я помню еще о людях, кроме вас, господа, еще о нации.
— Мы все настроены националистически! — закричали те.
— Строго националистически! — заревел председатель Плоквурст. — Национальная вражда необходима, иначе откуда возьмутся дела!
Добродушная физиономия решилась на такое энергичное вмешательство, какое только казалось ей возможным:
— Дела за счет жизни ваших соотечественников? Фи, господа! — Тишина. Ропот.
Наконец Плоквурст:
— Я беспрерывно слышу: фи! Если бы я не видел, что самые большие звезды навешаны именно на этом господине, я бы сказал: ваше превосходительство, тут вы ни черта не смыслите. Это не по вашей специальности. Занимайтесь военными смотрами!
Добродушная физиономия повернулась к выходу. Другие офицеры уговорили ее остаться. Они доказывали, что у этих субъектов вообще забавные манеры, а Плоквурст — завзятый оригинал. Оживление заметно нарастало, по всему залу кто-то кого-то убеждал. Добродушная физиономия вздумала усомниться в безусловном превосходстве германской артиллерии. Это задело за живое промышленников. Они сразу заговорили не о поставках, а о нравственной обязанности кастрировать вырождающиеся расы, неизвестно кого подразумевая под этим — то ли добродушную физиономию, то ли врага, у которого были более усовершенствованные орудия.