Головнин. Дважды плененный
Шрифт:
Престарелый сановник четверть века назад расстался с флотом, но связи при дворе сохранились.
— Поезжай на Средиземное море. Там для флотских дел уйма. Сам в молодости служил в тех местах. Поначалу бери под команду бриг… Похлопочу за тебя у Меншикова.
В ожидании назначения Матюшкин поехал поделиться новостью к Головнину, в Гулынки, где тот проводил отпуск.
— Одобряю поступок, шаг значимый. Вам еще тридцати нет, все впереди, наверстаете. Мне бы ваши годы. — Головнин крякнув, сжал кулак.
В комнату, постучав, вразвалку вошел рослый мужик в матросском бушлате.
— Ваше превосходительство, так что молотилку наладили.
— Добро, Митрофаныч, ступай, — лицо Головнина просветлело.
На недоуменный взгляд Матюшкина пояснил:
— Матросы у меня, кто с «Дианы», а кто с «Камчатки», забрал их у помещиков десятка два, оброк за них плачу. Они славно у меня работают и обжились. Оброк отработают, отпущу.
Вернувшись в Петербург, Матюшкин получил назначение на Средиземное море, в эскадру Рикорда. Дождался возвращения Головнина и зашел попрощаться.
Встречали по-домашнему. Хозяйка накрыла стол, поставили самовар. Давно не чувствовал Матюшкин семейного уюта, так и мыкался по гостиницам.
Из дальней комнаты доносились детские крики и плач. Дверь отворилась, робко просунул голову мальчик.
— Подойди, Сашенька, — поманил его Головнин и представил, — мой наследник, — погладил по голове, — единственный. А там все невесты, — подтолкнул сына к двери, спросил. — Жениться-то когда-нибудь собираетесь?
— Лучше быть брошенным посреди моря, нежели быть вечно прикованным к жене не по своему желанию.
— Так сыщите себе по нраву.
— Давненько сыскал, Василий Михайлович, но занята она, а потому недосягаема. А иную не желаю знать.
Головнин понимающе растянул рот в улыбке: «Никак Людмилу Ивановну не позабыл до сих».
Матюшкин, покраснев, завозился, расстегнул сюртук, вынул какие-то листки.
— Сие нескромно, но Александр мне посвятил стих. Хотите ли его услышать, Василий Михайлович?
Головнин согласно прикрыл глаза. Вспомнил юношеское увлечение поэзией в Морском корпусе. Читал Федор вдохновенно
… Сидишь ли ты в кругу своих друзей,Чужих небес любовник беспокойный?Иль снова ты проходишь тропик знойныйИ вечный лед полуночных морей?Счастливый путь!.. С лицейского порогаТы на корабль перешагнул шутя,И с той поры в морях твоя дорога,О, волн и бурь любимое дитя!..Сложив листок, протянул Головнину:
— Возьмите, Василий Михайлович, на память.
— Благодарствую.
Матюшкин покосился на притворенную дверь.
— А желаете иметь строки Пушкина негласные?
— Отчего же, пожалуй, — без колебаний ответил Головнин.
— Вот возьмите список, «Послание цензору» и ода «Вольность».
— Занятно, — Головнин взял листки и отнес в соседнюю комнату. — На досуге ознакомлюсь. А сейчас давайте выпьем по маленькой, за вашу дальнюю дорогу…
«Река времен в своем теченьи уносит все дела людей».
Можно сказать, что применительно к деятельности Головнина эти державинские строки звучат неоднозначно. Сменились министры, вместо Траверсе заступил фон Моллер, но порядки в их департаментах остались прежними. А вот за семь лет кропотливой работы подопечных генерал-интенданта верфи Петербурга и Архангельска преобразились. Теперь флот каждую кампанию получал добротные корабли.
Со стапелей один за другим сходили не бутафорские, как прежде, а полноценные боевые корабли. Двадцать шесть линейных кораблей, двадцать один фрегат, десятки других вымпелов влились за это время в состав Балтийского флота. И что примечательно, десяток пароходов… Так что время работало в своем поступательном движении на пользу державы, воплощаясь в морскую мощь кораблей. Конечно, не все вечно. Старели в свой срок и корабли, но теперь их строй пополняли новые, более мощные морские исполины.
При всей своей никчемности Николай I в начале царствования замечал и поощрял людей, самоотверженно служащих державе.
В конце 1830 года, редкий случай, через чин, Василия Михайловича произвели в вице-адмиралы, на его адмиральских эполетах появились сразу два орла, или, как их в шутку называли моряки, «мухи»… Всего полгода отвела судьба Головнину пробыть в этом звании…
Летом 1831 года в «белокаменной» и северной столице свирепствовала холера. Люди падали замертво на улицах, бились в припадках. Вокруг запертых лавок поливали карболку, по улицам стлался дым от костров. Несмотря на жару, в каждом доме топили по-черному печи, разжигали самовары. В дыме искали спасение…
На верфях каждый день недосчитывали мастеровых, а вице-адмирал упрямо каждое утро появлялся на стапелях…
Все случилось в одночасье. Уехал он на службу ранним утром 29 июня 1831 года…
Карета привезла его домой раньше обычного, и Авдотья Степановна не узнала побледневшего супруга, которого под руки ввели в дом.
— Корежит что-то, Авдотья Степановна, — показывая на желудок, через силу улыбаясь, проговорил он, — авось к утру полегчает…
Ночью он потерял сознание, а утром врач последний раз закрыл ему глаза…
Хоронили его без родных, одни санитары.
В окно провожала взглядом удаляющийся гроб изможденная вдова с двумя девочками на руках, рядом, прислонившись к стеклу, плакали Саша и две его сестренки постарше…
На простой повозке свезли осмоленный гроб на Митрофаньевское кладбище, где хоронили всех холерных…
Спустя ровно месяц «Санкт-Петербургские ведомости» среди скончавшихся генералов, тайных советников, «людей достойных, почтенных, незаменимых» упомянули одним из первых вице-адмирала Головнина…