Головнин. Дважды плененный
Шрифт:
Заветные думы
Уходя в небытие, человек так или иначе оставляет свой след на земле.
Василий Михайлович Головнин оставил добрую память о себе почти на всех континентах. В Европе и Азии, Африке и обеих Америках. Своими впечатлениями о виденном и пережитом делился с людьми. Его описания не оставляли читателя равнодушным. Он рассуждал не только как мореход, но и историк, и этнограф, географ и натуралист, политик и философ. И не только рассуждал. Советовал, делился опытом, помогал. По своду военных сигналов, им составленным, четверть века держали боевой строй русские эскадры…
Каждый случай, описанный автором, связан с конкретным лицом. В замечаниях не стеснялся, выговаривал для пользы дела, иногда довольно дерзко и важным персонам. За что и страдал, и расплачивался благополучием…
При всем том у него всегда болела душа за дело, которому он посвятил свою жизнь, за российский флот, его судьбу.
Но далеко не все сокровенные мысли можно выплеснуть на страницах публичных изданий. Свое твердое мнение и суждения о родном детище он имел вполне определенные. Озорно, с юношеским задором, повествуя от имени мичмана, вспоминал и молодые годы богатой событиями службы и заглядывал в будущее.
Работал ночами в домашнем петербургском кабинете, возможно, продолжал в тиши родных Гулынок, вдали от назойливых взглядов, корпел над рукописью.
Страдая, вскрывал болезненные «язвы», ужасался и обличал, рассуждал, излагал свои взгляды, советовал. Не мог оставаться безразличным. Свершил то, что вицеадмирал Степан Осипович Макаров, через полвека теплым словом вспоминая Головнина, назовет «драгоценным заветом дедов своим внукам». А Головнин вначале предупреждает читателя: «В официальных бумагах не всегда можно всякую вещь назвать своим именем; откровенность такая, как известно, многим, сказать попросту, сломила шею». Не потому ли выступил Василий Михайлович под занятным псевдонимом мичмана Мореходова?
Шел 1861 год. Еще бурлила страна после позора Крымской войны, ныли раны на теле России, морская держава лишилась флота на Черном море. На этой волне сокрушений, раздумий, пробуждения общества откровения «мичмана Мореходова», то бишь Василия Головнина, пришлись кстати. Появились они в тот год, когда Александр Васильевич Головнин стал Министром народного просвещения. После окончания лицея он немало сделал полезного и для флота, отдавая дань уважения делам отца…
С чего же начинает автор свой анализ «Состояния российского флота в 1824 году»?
С политики. «Необыкновенное и странное положение, до коего ныне доведена Россия и всеобщий ропот, во всех состояниях, по целому Государству распостранившийся, произвели между прочими политическими мнениями, разные суждения и толки на счет морских наших сил».
Сказано ясно, ровно за год до событий 14 декабря. Мало найдется публицистов той поры с такими высказываниями и оценками. Мне не удалось их сыскать, по крайней мере.
Беспокойный автор отплавал три десятилетия, каждую неделю бывал в Кронштадте на кораблях. Щемит сердце моряка. «Если гнилые, худо и бедно вооруженные и еще хуже и беднее того снабженные корабли, престарелые, хворые, без познаний и присутствия духа флотовожди, неопытные капитаны и офицеры, и пахари под именем матросов, в корабельные экипажи сформированные, могут составить флот, то мы его имеем… О таком справедливо изображенном состоянии флота Россия не знает… но иностранцы смеются и удивляются…»
Еще бы не смеяться. Ежегодно казна отваливает на флот двадцать миллионов рубликов. Где же они? Англичане, пояснял Головнин, усмехаясь, приговаривали: «Россия содержит флот свой не для неприятелей, а для приятелей». Они-то видели, в карманы каких друзейприятелей перетекают народные миллионы. Но когда вдруг наедет большое начальство, не дай Бог сам государь, все выглядело пристойно. По этому поводу не стесняется Головнин в своем гневе: «Корабли, подобно распутным девкам. Как сии последние набелены, нарумянены, наряжены и украшены снаружи, но согнивая внутри от греха и болезни, испускают зловонное дыхание, так и корабли наши, поставленные в строй и обманчиво снаружи выкрашенные, внутри повсюду вмещают лужи дождевой воды, груды грязи, толстые слои плесени и заразительный воздух. Новые и старые корабли стоят в гавани по году, по два без конопачения, отчего пазы их во время дождей наполняются водой, которая зимой замерзая, раздирает их».
А все происходит «от злоупотреблений и злосодеяний кронштадтского морского начальства». Но не только в Кронштадте, где командует фон Моллер-старший, корни бедствия. Они ветвятся в Петербурге, там правая рука министра, фон Моллер-младший. «Флот не менее того терпит от неограниченной власти, предоставленной управляющим и морским министрам, которые, употребляя это во зло, самовластно располагают местами, назначают своих родственников, друзей и поклонников одновременно к двум и более должностям, по которым они получают жалованье и содержание, и заграждают путь достойным офицерам, но несчастным, ибо не имеют покровительства людей сильных и случайных».
Далеко от Бородина, в японском плену, провел Головнин эпопею 1812 года. Но душа переживает за пренебрежение царского правительства к заслугам моряков в войне с Наполеоном. На море врага не пропустили, на кораблях переброшена на запад не одна дивизия. Гвардейский флотский экипаж прошел с боями от Бородина до Парижа. Ермолов не раз отмечал отвагу, подвиги и стойкость моряков. Война закончилась, моряков забыли, «и после этого флот не удостоен быть в числе защитников отечества».
Не оставил русский моряк и позорное возвеличение на флоте иноземцев. Головнин уважал беспристрастно деловые качества офицеров вне зависимости от национальности. Пример Врангеля и Литке красноречив. Но отвращение к засилию их земляков-хапуг, подобных Моллерам, не скрывал, называя их насмешливо «шпрехен дейч». Но не только их бичевал Головнин. «Офицеры из природных русских дворян наиболее терпят оскорблений, а иностранцы пользуются и большей доверенностью, и большими милостями, чем природные россияне… Более десяти лет сряду эскадры, единственные морские силы, посылаемые в море, каждый год поручаются начальствованию англичанина Кроуна, а природные русские адмиралы во все это время к морской службе не употребляются, год от года от нее отстают, позабывают свое искусство, становятся боязливыми, чувствуют себя обиженными. Теперь в русской службе нет ни одного адмирала, сколько-нибудь годного к командованию флотом.
В нынешнем году для командования эскадрой в Ботническом заливе избран также англичанин Бортвик, известный всему флоту как самый горький пьяница. Сей выбор ожесточил всех капитанов, некоторые из них от сей обиды оставили службу, другие если и останутся на флотах, то верно в праздности и горести сделаются вскоре ни к чему не способными».
Кто же имеет успех по службе? «… во первых, пройдохи и хитрецы, — с издевкой сообщает Головнин, — которые пользуются всеобщими беспорядками, чтобы обогатиться за счет казны, а потом оставить службу».
И тут же подводит предварительный, грустный итог своих впечатлений: «Если бы хитрое и вероломное начальство, пользуясь невниманием к благу отечества… хотело по внушению и домогательству внешних врагов России, для собственной своей корысти довести разными путями и средствами флот наш до возможного ничтожества, то и тогда не могло бы оно поставить в положение более презрительное и более бессильное, в каком оно ныне находится».
И все же, в чем же видит Василий Михайлович главную причину бедствий флота? А в том, с сарказмом замечает он, что им «… управляли люди к столь важному делу неспособные». И перечисляет по хронологии всех действующих лиц, которых он наблюдал, слышал, запоминал. «Один, адмирал граф Г. Г. Кушелев, был старик ума ограниченного, без познаний, без опыта, без честолюбия.