Голубая ниточка на карте

Чаплина Валентина Семеновна

Шур, не зажигая света в каюте, стоит у окна и смотрит на ночную Волгу. На чёрную воду и ещё на луну. Когда не видно берега, то луна неподвижно висит над водой. А когда виден берег, особенно с деревьями, то луна бежит-бежит-бежит или за теплоходом или впереди него. Бежит туда же, куда идёт судно.

Вдруг голос деда, идущего с кем-то по палубе:

— Мне кажется, ты хочешь со мной поговорить… по секрету.

— Как догадались? — это удивлённый голос Кима, брата Ромки.

— Интуиция. Здесь никого. Внучек мой

всё ещё гуляет, хотя спать пора.

Шур отступил в глубь каюты.

— С Ромкой, наверно, бегают где-то, — продолжает голос Кима. — Я рад, что они дружат.

— Я тоже.

И оба сели на те же стулья у самого окна, где сидела Елена Ивановна с дедом два дня назад и случайным свидетелем их разговора был Шур. Он никогда в жизни специально не подслушивал (были случаи, когда Ромка подбивал его на это), а здесь, на теплоходе, он во второй раз становился подслушивателем. Можно было обнаружить себя, но ведь… так интересно узнавать чужие секреты. И он бесшумно присел на диван.

За окном стало тихо. Шуру показалось, что слишком долго длится тишина. Неужели Киму трудно начать? О чём это он хочет с дедом, а? А дед не перебивает, ждёт. Какой он чуткий. Ну, вот, наконец-то:

— Никнитич, какой я?

— Не понял.

— Ну… по характеру. Как я с людьми?

— Справедливый, честный, весёлый, общительный, остроумный, дружить умеешь, как теперь говорят — коммуникабельный.

— Я тоже так думал! — почти крикнул Ким, — а оказывается, нет. Тюфяк безъязыкий, безмозглый, пробка. Слова умного выдавить не могу. Молчу… язык к небу… намертво…

— А может, иногда его и не надо?

— Кого?

— Слова умного… Помолчать умнее…

И опять тихо-тихо, будто нет никого за окошком на палубе. Наконец опять дед:

— Вспоминаю себя в твоём возрасте. Было примерно точно такое же…

— Откуда о моём знаете?

— По глазам вижу… У нас за столом сидит один гитарист. Вот по его глазам ничего понять не могу. Смотрит серыми пуговицами в пшеничных ресницах — пусто. А по твоим вижу. И я когда-то вот так же… никому, ни отцу, ни матери, ни братьям не мог рассказать. Только учителю.

— Рассказали?

— Да.

— А он?

— Повздыхал вместе со мной, сказал, что ничем не может помочь. Но, знаешь, от этого его сочувствия легче стало… А то прямо жить не хотелось. Ходил сам не свой… мучился… Мы с ней учились в одном классе…

«Как же так? — подумал Шур, — дед что-то путает. По его же рассказам бабушка училась в другой школе».

А Никита Никитич тихо продолжал:

— Это была первая любовь… Самая острая… самая горькая…

— Без взаимности?

— Абсолютно. Но друзьями — были.

Шура будто кипятком окатили с головы до ног. Значит… значит, бабушка не первая любовь? Это никак, ну никак не укладывалось в его голове и сердце. Всю жизнь он считал деда однолюбом.

— А потом? — интересовался Ким.

— А потом я счастливо жил со своей умной и доброй женой.

— А та?

— У той своя жизнь, свои… внуки. Она в нашем городе. Иногда видимся. Когда трудно, помогаем друг другу. Не думаю, что с ней я был бы счастливее.

— А тогда… в школе… было очень тяжко?

— Очень… Но тебе тяжелее? Да?

— Откуда знаете?

— По себе.

И оба замолчали. Шуру казалось, что дед улыбается в темноте.

— Она сидит за нашим столом?

— Угу.

— Не понял её пока. Но тебя ох как понимаю… Знаешь… сейчас у части молодёжи какие-то куцые чувства. Без слёз, без той заливистой радости, от которой, кажется, прыгнешь — и на облаке окажешься. Любит — ладно, хорошо. Нет — обойдёмся, найдём другой предмет. Обидно. Ни вздохов, ни смертельной боли. Иногда только со злобой.

— Значит, без любви! — отрезал Ким.

— Верно. Орёт уязвлённое самолюбие. И всё.

— Я же вижу, на кого она смотрит, за кем ходит. А злиться на неё за это не могу. А он — кот с усами.

— Несовременный ты в этих вопросах, — усмехнулся Никита Никитич, — как, кажется, и мой внучек. Я рад этому. Раз умеешь чувствовать боль, значит, и радость будет до неба. Ведь чувство, его глубина, красота, сила, зависят не от того, к кому направлено, а от того, кто его переживает. Поэтому порой ничтожество любят сильней, чем достойного.

И за окном опять слышно, как плещется Волга.

— Спасибо, Никнитич.

— За что?

— За то, что с вами и молча в темноте поговорить можно. Всё-то вы понимаете.

Шур сидит и думает: идёт теплоход по реке и везёт на себе столько любви… И счастливой и горькой. Всякой. На палубах, в каютах, в салонах, в коридорах — живёт любовь. Сколько её! Не объять ни умом ни сердцем.

Почему дед говорит, что у молодёжи куцые чувства? У кого-то, может, и куцые, а у кого-то… Только она не всегда видна. Люди носят её в себе. Невидимо. Неслышимо. И только порой она вырывается на волю. Смехом, улыбками. Или слёзами… Нет-нет, как же невидима? Она же в поступках людей. Только многие не понимают, что это именно Она. Эх… Не умеют понять.

Глава 10. Решение пришло мгновенно

Опять зелёная стоянка. Шур сидит на дебаркадере. Дед снова ушёл в лес за грибами. Елена Ивановна в каюте довязывает Лилии кофту «Летучую мышь». На теплоходе будет чествование ветеранов войны перед Волгоградом. А потом концерт. И на этом концерте Лилия должна играть на пианино. Шур не замечает, что улыбается. Это он думает: какие всё-таки глупые девчонки. И эта глупость в Лилии ему ужасно нравится. Он видит, что ей не очень важно, как она будет играть и что будет играть. Но очень-очень-очень, до последней невозможности важно, в чём она будет играть.