Голубая ода №7
Шрифт:
– Смешно, надеюсь, что такого не случится!
– Ничего смешного, дорогой Луи, я в этом не вижу. Для чего человеку нужна свобода вообще?
Свобода – это миф, не больший, чем миф о Тезее и Минотавре. Свобода – это символическая морковка, подвешенная перед мордой глупого осла – человека, который никогда не сможет её вкусить, но безостановочно ходит за ней по кругу жизни, рождая желания, вовлекающие несчастного в колесо сансары.
Арагон посмотрел вослед скользящему в вечернем небе аэроплану и на мгновение задумался. Пепел упал с кончика его сигареты прямо в бокал с анжуйским, рассыпавшись в пыль словно древний византийский яд.
– И что же ты предлагаешь?
– Ничего радикального, дорогой Луи, и ничего нового: надо просто перестать искать свободу и перестать стремиться к ней. Это
Как мудро однажды заметил наш милый друг Барт «чтобы обеспечить повествованию будущность, нужно разрушить миф о нём – рождение читателя придётся оплатить смертью автора»».
Он зашёл в близлежащее кафе и с наслаждением выпил кофе по-турецки с нежнейшим пирожным «Саварен», названным в честь одного из известнейших гастрософов наполеоновской эпохи Брийя-Саварена, духовного предтечи современных европейских бонвиванов. Это был вкуснейший бисквит, пропитанный туземным ромом и вишнёвым конфитюром, сдобренный взбитыми сливками и корицей. Умиротворение и покой разлились словно густая патока в его уставшей душе. Вкус этого бисквита, размоченного в липовом чае, вспомнил он неожиданно, отправляет Пруста в своеобразное символическое паломничество, в поиски «Святой земли своего утраченного детского рая». Сам отпечаток рифлёной раковины на поверхности бисквита является символическим образом причастия к мистерии Пути, которое носят пилигримы на своих одеждах, отправляясь в паломничество в Палестину или в Сантьяго-де-Компостелу, а иносказательно – в поиски потерянного рая, который предположительно находился там, где сейчас расположен Иерусалим. Блаженство, которое он только что испытал, было того же свойства, что и удовольствие от откушенного кусочка пирожного, но в тот момент он не стал искать этому объяснение.
Время как будто замерло. Застыло, словно воск на церковной свечке. Он смотрел на воды, спокойно текущей в сторону Рейна горной речки, и мысленно представлял себе всех тех людей, которые прогуливались когда-то по её берегам, ставшими знаменитой аллеей Лихтенталер. Кто были эти люди? Купцы? Монахи? Солдаты? Поэты, а может, шарлатаны, посчитавшие это место «потерянным раем»? Волшебным островом Авалон, где воскрешают мёртвых с помощью «живой воды», которая повсюду струится из огромных каменных чаш, напоминающих о Святом Граале и о так и не заданном вопросе наивного Парсифаля. Он не понимал, что так тянет сюда людей со всех краев света? Какой волшебный «фонарь» заманивает «мотыльков» в эти райские кущи с молодильными яблоками и живой-мёртвой водой, превращающей разлагающихся от времени и пороков старух в прекрасных лорелей, а их тучных, замшенных и рано потерявших рассудок супругов – в желанных тристанов и тангейзеров? Гуляя под липами, в этом идиллическом, словно бы созданном фантазиями итальянских живописцев эпохи Возрождения, ландшафте, для которого у них было подобрано особое пикантное словечко – pittoresque, он постоянно в своей памяти возвращался то к очаровательным и полным тайных страстей страницам «Беглянки», то к томным, пышущим негой и дышущим ароматными туманами, фрагментам «Под сенью девушек в цвету».
Фланируя по аллее, он с упоением наслаждался её вечнозелёной красотой и разнообразием деревьев и растений, привезённых со всех уголков земного шара. Его внимание привлёк огромный трёхсотлетний дуб, quercus robur, произраставший здесь, по-видимому, ещё со времён тридцатилетней войны. Самое сложное, вероятно, оставаться верным самому себе и своим убеждениям до конца, подумал он, разглядывая гигантский дуб.
Следующая мысль показалась ему хоть и закономерной, но довольно странной: он вспомнил о печальной судьбе английского монарха Карла I Стюарта, казнённого в Уайтхолле в январе 1649 года по приговору парламента, Кромвеля и его сотоварищей. Уже стоя на эшафоте под топором палача, Карл продолжал отстаивать абсолютизм и свои неизменные принципы с той же настойчивостью, как и в годы наибольшего расцвета своего могущества. Смерть не пугала его, Карла пугало бесчестье и возможность потерять своё лицо, предав себя и свои принципы. Уж лучше, право, потерять собственную голову, чем потерять своё лицо.
Он прислонился к крепкому стволу дуба и почувствовал, как из глубины земных недр сочится природная энергия, пульсируя по стволу и веткам дерева: «деревья всегда умирают стоя», вспомнил он это странное выражение, неизвестно уже, где им услышанное.
Он подумал о том, что его жизнь, как и его повествование, не имеют ни точного начала, ни очевидного завершения, слово «конец» он находил слишком фатальным. Когда не знаешь, с чего начать, лучше всего обратить свой взор и мысль в окончание, в завершение того, что ещё не началось, а может, и никогда не начнётся, но на то воля Единого, а не наши скромные и, скорее всего, слишком самоуверенные предположения. Наше малейшее слово, самый незначительный наш жест несли на себе – отсвет вещей, логически с ними ничем не связанных, но в сердцевине этих вещей – здесь: розоватый отблеск вечера на увитой цветами стене деревенского ресторанчика, чувство голода, тяга к женщине, удовольствие от роскоши -там: синие барашки утреннего моря, обволакивающие музыкальные мелодии, которые выступают из волн, словно плечи ундины.
В далёкой Испании он питал слабость к местным живописцам, приближающимся в своём колоритном искусстве к лучшим образцам тамошнего виноделия и, безусловно, к живописным испанским деликатесам, которые могли бы составить достойную конкуренцию лучшим европейским кухням, кроме английской, разумеется, так как, даже детям известно, что кухня на туманном Альбионе преотвратительнейшая.
Он мог бы поклясться в этом заржавелым мечом дона Лойолы, если бы это не являлось прерогативой храброго капитана Алатристе.
Он закрыл на миг глаза и вспомнил о картинах.
Глоток пурпурного, как кровь темпранийо и синие контуры жаркого полдня приобретали нежные оливково-золотистые тона, как на полотнах маэстро Веласкеса.
Вечерело.
Солнце неумолимо клонилось к западу.
Его глаза были полны заката, а сердце рдело рассветом, как некогда сказал один гонимый миром поэт, прошедший свой крёстный путь от северных берёз до южных кипарисов. Он преломлял хлеб и угощался маслинами, как будто гостил у самого идальго Мурильо, а полупрозрачные ломтики аппетитного хамона напоминали ему смелые мазки краплаком на полотнах Хосе де Риберы.
Солнце цвета апельсина заходило над сонным городом, раскрасив в необычно яркие, почти тёрнеровские тона, древние скалы Баттерт и медные крыши с торчащими и ажурными барокканскими башенками, пылающими в отсвете солнечных лучей, как церковные свечи или изысканные канделябры в полутёмных залах игрального дома, куда в эти минуты, наверное, стекались со всего света искатели даровых флоринов, талеров, евро и франков, где в сигарных туманах шелестели шёлк и тончайший виссон, пропитанные ароматами пачули, флёрдоранжа и, с трудом скрываемой, страсти.
Зрелище заката, наползающего на этот уже спящий город, поразило его, словно бы услужливая память, проводя своего рода ревизию, извлекла из своих невидимых архивов тот самый фрагмент текста, а может быть, и устного повествования, позабытого им уже одного несчастливого русского автора, разделяющего в тоске своей фатальное предзнаменование природных явлений:
«Тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город. Исчезли висячие мосты, соединяющие храм со страшной Антониевой башней, опустилась с неба бездна и залила крылатых богов над гипподромом, Хасмонейский дворец с бойницами, базары, караван-сараи, переулки, пруды… Пропал Ершалаим – великий город, как будто не существовал на свете».
Ему всегда казался странным удивительно наивный вопрос собеседника -«Какие книги Вы написали?». Это часто приводило его в тупик, и он не знал, что ответить. Все и ни одной, ведь всё, что он читал или читает, как ни странно, и есть «написание» книги совместно с фактическим автором, ибо книги не существует без читателя, или, как более точно эту мысль выразил Ролан Барт «рождение читателя неизменно оплачивается смертью автора», а потом, любое из написанного им являлось ни чем иным, как нарративным потоком, льющимся из более высоких сфер, недоступным нашему восприятию, потоком определенного дискурса, который нам необходимо зафиксировать в слове, чтобы символическая и метафизическая нить, связывающая наш мир и надмирное пространство, не порвалась и продолжался чудесный обмен божественных символов.