Голубая спецовка
Шрифт:
Я усаживаюсь на траву прямо перед кучей земли среди корней и пауков. За стеной оливковых деревьев — автострада, оттуда доносятся странные звуки: сигналы автомобилей, лай собак, гудки локомотивов, грохот сгружаемого металлолома. Сорная трава жадно сосет землю, ту самую землю, что ждет семян, которых никто в нее больше не бросает.
Высокая труба завода «Станич» (он совсем близко, если идти напрямую) то и дело выбрасывает длинные языки пламени: в этих огромных факелах сгорают нефтяные отходы. Порой, когда ветер дует с моря, до нас доносится сильный запах газа. Я приближаюсь к территории завода. За высокой, почти в три метра, сеткой раскинулись поля, частично они обработаны, кое-где крестьяне собирают маслины; я машу рукой, на меня смотрят, но не отвечают.
Выбрали
Мы должны хорошенько усвоить: нечего посылать туда шута горохового, нам надо сообща принимать решения, учитывать все проблемы — и большие и малые… даже недомогание простого рабочего — не шутка. Импровизированные собрания гораздо важнее организованных, заранее подготовленных. Они естественнее, потому что обходятся без микрофонов, президиумов, профсоюзных боссов. Все должны высказаться, а после обсуждения сообща подготовить документ и представить его кому следует — представить со всей решительностью: вот, дескать, наше Евангелие, вот голос всех.
Другое средство, по-моему, — это сменный делегат, мы все должны пройти через этот опыт, каждый понемногу, не на длительные сроки, потому что, пока очередь дойдет до последнего, пройдут годы.
Ошибку в выборе делегата мы совершаем часто, например во время местных выборов, когда голосуем за того, кто бегает туда-сюда, выклянчивает поддержку: все-то мы ему друзья, кумовья, даже братья, всем-то он нам улыбается, но стоит пройти выборам, как победитель выпячивает грудь, напускает на себя важный вид, возносится чуть ли не до небес. Идешь в муниципалитет — ломай шапку, кланяйся. Они запираются у себя в кабинетах и обделывают свои делишки, а мы каждый раз уходим несолоно хлебавши, и на местах дела приходят в упадок. Все, повторяю, все должны участвовать в политической, культурной, общественной жизни — следить за событиями, выдвигать предложения, ходить на заседания муниципального совета, а если помещение не позволяет, пусть проводят заседания на открытом воздухе, чтобы все могли слушать, понимать, предлагать, выбирать.
Местечко, где построен наш завод, называется Парадизо — Рай. Судя по названию и по некоторым другим признакам, здесь когда-то была отменная плодородная земля с оливковыми рощами и фруктовыми садами, должно быть, здесь росли гигантские миндальные и рожковые деревья высотой с дом. Кто знает, сколько раз мой дед, который был возчиком, проезжал по этим местам, сколько навоза перетаскал, сколько камней. Дорогой мой усатый дед, ты так любил женщин и вино. Допивая стакан, ты усердно обсасывал усы, облизывал их, чтобы ни одна капля вина не пропала.
Он умер несколько лет назад. Ему было 92 года, он весь был скрюченный от работы, страдал бесчисленными недугами и носил такое тряпье — еще пострашней, чем раньше. После смерти бабушки он оставил деревню, где прожил больше 40 лет, и перебрался в поселок с дочерью Анжелиной, моей теткой. Он весь исхудал, сник и в последние годы все чаще прикладывался к рюмке, но, чтобы не попасться и избежать укоров зятя, доливал бутылку водой.
Сколько воспоминаний связано с этим старым сельским домом, в котором жили дед и бабка: просторные комнаты с циновками на полу, кухня с огромным очагом, бак для воды и большое окно, выходившее в апельсиновую рощу. В комнатах сильно пахло фруктами, сладкими рожками, свежим сыром. Бабушка, или, как ее называли, кума Мариэтта, когда терла сыр, обязательно откладывала хорошие кусочки, чтобы сунуть их в рот нам, внукам. Рядом было стойло бешеного мула, под ногами у него сновали куры да целая армия кроликов и мышей. Помню, как в удушливую полуденную пору дедушка лущил бобы на террасе, молотя их большой палкой. А уж когда кололи миндаль, это был настоящий праздник — на железные козлы клали дощатый настил, вокруг собиралась вся семья: дети, внуки, дядья, тетки, даже соседи. Дед, у которого был красивый низкий голос, пел шутливые припевки:
Лучше нет моей жены, Сундуки у ней полны, И, глядишь, за две весны Справит новые штаны.Еще было гумно с выложенными из камня столом и стульями, с навесом из винограда, садишься за стол, и под ногами крутятся ящерицы. Вечером читали молитвы, на маленькой приступочке была укреплена восковая свеча и фигурка мадонны, бабушка вытаскивала из кармана четки, вместе с ними выпадали семена цикория, горох, хлебные крошки. На столе горела керосиновая лампа, вокруг летали ночные бабочки. Бабка не могла спокойно заснуть, пока не отправит меня на улицу — «за угол». Я боялся темноты и выбегал из дому с замирающим сердцем: на улице светили звезды, квакали лягушки, кричали ночные птицы, в яслях била копытами лошадь, а в глубине гумна мерцал огонек дедовой трубки. Дед неподвижно сидел в темноте и думал — бог весть о чем.
Мой дядя тогда ходил в женихах и вечерами всегда отправлялся пить с друзьями пиво, а потом — к девчатам. Я удивлялся: как ему не страшно ехать на велосипеде сквозь темноту. Я глядел ему вслед, пока он не сворачивал за розовый куст и не скрывался на тропинке, по обеим сторонам которой росли гигантские рожковые деревья. А тетка, наоборот, оставалась дома, поджидая своего парня. К вечеру она начинала прихорашиваться — красила губы, пудрилась. Потом я слышал, как он целовал ее, а она кудахтала, как наседка. Те времена давно прошли: дядя стал железнодорожником, тетка перебралась в Палезе и сюда больше не наведывается. Она теперь настоящая синьора; другой дядя пошел в карабинеры, как и мой отец, — все карабинеры.
А я вот работаю механиком — кто знает почему? Тогда на такие профессии был настоящий бум, вокруг как грибы росли курсы для токарей, наладчиков, мотористов. Я тоже записался на какие-то курсы: отец все разузнал и сказал, что токарь — неплохая специальность, хорошо оплачивается в Италии, да и за границей большой спрос на токарей. И вот я здесь, в Парадизо, который превратили в ад, в центр промышленной зоны. Там, где когда-то можно было гоняться за сороками, цепляться за телеги, где мы с приятелями воровали фрукты по садам и охотились с рогаткой, теперь понастроили фабрик и заводов. Куда подевались тропинки, которые вели к трулло, к сараю, к красному тутовнику? Туда-сюда снуют грузовики, мотороллеры, повсюду заводы — большие, маленькие и вообще бутафорские, — решетки, подъемные краны, навесы, алюминий, пластмасса. Но внешность обманчива: многие из заводов закрываются, через некоторое время они откроются снова — может быть, в другом месте, в другом районе, но все равно откроются, чтобы потом снова закрыться.
По дороге в Палезе для родного ФИАТа пробурили несколько артезианских колодцев, а вот для нужд сельского хозяйства пробурить их оказалось невозможно. Мы теперь уже не знаем, кто мы такие: люди-машины, полулюди-полумашины… Мы — жители ко всему безразличного, мертвого поселка, звери, готовые растерзать друг друга. Растрепанные мальчишки гоняются за чудом уцелевшими коровами, пинают их, бросают в них камни. Из грузовиков, катящих вдоль поселка, сыплются гравий, цемент, трубы. Заводы закрываются, воды не хватает, лифты застревают, чиновники из налогового управления, как пираты, подступают с ножом к горлу. Цены растут. Обсуждается новый трудовой договор, столько надежд, столько энтузиазма связано с ним, но, похоже, и на этот раз дело попахивает «липой».