Голубая спецовка

Ди Чаула Томмазо

Что же это за христиане, если они со спокойной душой убивают, воруют, разрушают, и притом еще разглагольствуют о любви к ближнему. Какая там любовь, какое право на жизнь, если жизнь эту они превратили в ад!

Не могу больше жить в этом доме, здесь слишком тонкие стены, из соседних комнат несутся храп, рыгание, любовные вздохи. Вечером приходится через стену вкушать теленовости — я отчетливо слышу каждое слово. Старики наши жили лучше, они знали, что делают, когда строили дома с двойными стенами: зимой им не нужен был керосин, летом — кондиционированный воздух, их не беспокоили посторонние звуки и они действительно чувствовали себя дома, жили полной жизнью.

Воскресенье. Выходной день. Утро пошло кошке под хвост. Вечер еще хуже утра. Меня обуяла смертельная тоска, я

чувствую себя бесполезным, опустошенным, больным. Завтра начинается еще одна бессмысленная неделя. Должно быть, нам дают какой-то наркотик, который в столовой подсыпают нам в еду с согласия директора завода. На работе я сильный, энергичный, даже веселый, а дождешься воскресенья — хоть вешайся.

Выходные дни проходят в унынии, потому что эти сволочи добиваются, чтобы мы у станков выкладывали весь свой запас сил и жизнерадостности.

Сегодня мы с друзьями устроили пикник. Отправились в пещеру на окраине рощи в Модуньо, пожарили немного мяса, выпили хорошего местного вина. Ночью меня мучили кошмары, мне снилось, что друзья высадили меня в Бари прямо посреди улицы и я стал голосовать, чтобы кто-нибудь подбросил меня на работу. Вдруг — все это происходит во сне — останавливается машина, где полно парней и девушек; я их умоляю подвезти меня на завод, потому что мне надо поспеть к вечерней смене и я уже опаздываю. Проснулся весь в поту. Такие тревожные сны все время одолевают нас, богом забытых. То и дело какие-то наваждения — связанные с работой или сексом. Например, другой сон, который постоянно меня мучит: я с девушкой, целую ее в шею, в уши, но в самый решительный момент меня вдруг разбирает безумный страх, а вдруг она забеременеет, и я тут же в ужасе просыпаюсь.

Возвращаясь из столовой, прохожу мимо гелиографического цеха. «Привет трудящимся», — говорю я ребятам, которые собираются идти обедать. (Нас много, почти восемьсот, и мы ходим в столовую посменно.) Тут я увидел, что один старый рабочий из Гравины, что в Апулии, которого считают неотесанным, потому что еще лет пятнадцать назад он крестьянствовал и пас овец, сплетает оливковые и ольховые ветки, чтобы сделать большую корзину. Я остановился потрясенный: да он же сам бог! Я подошел к нему и с восторгом стал смотреть на искусные руки мастера, под которыми на наших глазах вырастала корзина. Я вернулся в цех только после того, как вырвал у него обещание обучить меня этому ремеслу. Так обнаруживается, что в самом последнем человеке на заводе столько ума, поэзии, таланта, что никому с ним не сравниться. Моя воля, я бы посадил его на место директора завода. Когда я вижу ручные изделия, выполненные на таком уровне, я чувствую себя ненужным, потому что не в силах их сделать, у меня такое ощущение, будто я прожил свои годы впустую и не нашел себя — ведь я уже стар, и мне теперь слишком поздно учиться.

Чтобы сделать станок, необходимо столько сложных вещей: наброски, проекты, сырье, пот, проклятья, кровь, деньги, обман; а чтобы сделать вот такую корзину, нужно немного: несколько ольховых и оливковых прутьев и пара рук. Фрукты надо хранить именно в такой корзине, а не в жутких пластиковых мешках, от которых веет смертью.

Горло болит? Антибиотик — и проваливай. Какой-нибудь там «мицин» с повышенными бактерицидными свойствами — и все проходит. Когда-то, если болело горло, насыпали в платок теплой золы и привязывали к шее. Помню одну девушку, которая всегда носила на шее такой платок, и мне казалось, что это ее очень портит. В те времена девушки вообще казались некрасивыми: они ходили в грязных, рваных платьях, из-под юбок грубого полотна торчали худые ноги, кофточки засаленные. Малоприятное зрелище, что и говорить. А теперь, похоже, девушки только и делают, что следят за своей чистотой. Когда в конце рабочего дня секретарши расходятся — а мне работать до одиннадцати, — я прихожу в канцелярию, в воздухе еще витает запах душистой лаванды.

Столовая у нас, можно сказать, прекрасная. Она расположена метрах в ста от цеха. Много круглых столиков, когда-то на них даже стояли цветы. Сначала живые, потом их заменили искусственными, а теперь и этих нет. Зато есть музыка, музыка Краля. Спагетти, жареная картошка и саксофон, все время один саксофон.

Черт возьми, ну и движение на наших улицах! Для поселка с населением всего в пять тысяч человек чересчур интенсивное. А ведь цены на автомобили взлетели до небес. Лет десять назад, если студент мог немного подработать после занятий, а рабочий — остаться на сверхурочные, этого хватало, чтобы заполучить машину, пусть подержанную, побитую, но все-таки машину. Это были относительно легкие годы, лира чего-то стоила, денег в обращении было больше, а теперь мы похожи на обезумевших ящериц: бегаем, бегаем и в конце концов кусаем себя за хвост.

Вокруг нашего цеха — почти нетронутый сельский пейзаж. Я говорю — почти, потому что здесь легко наткнуться на куски железа, металлических конструкций, на кучи стружек, сваленных в кустах среди лютиков и шафрана. А потом вдруг перед тобой открывается английский лужок, тщательно подстриженный садовником. Директор любит зелень, всякие там растения, особенно двойные, около них даже стоят таблички с латинскими надписями вроде: «Conis finis». Надо признать, атмосфера здесь приятная, не то что на заводе. Директор, к сожалению, любовно пестует лишь растения, а о рабочих так не заботится. Обожает зеленый, но плохо переносит красный цвет.

В печати появляются тревожные сообщения о вредных лекарствах. Часто они действуют на клетки, вызывая раковые опухоли. Наконец-то додумались, что лекарства вредны. То же самое говорил мой дед, который и слышать не хотел о лекарствах. Лекарствами для него были хороший стакан виноградного вина, жаркое из кролика, яичница со спаржей… Лечебные средства мы отыскиваем в природе. А всякие там медицинские препараты давно пора выкинуть на свалку. Если у меня ломит в костях, я не желаю принимать пилюли, я хочу солнца, много солнца, много песка, золотого и теплого, и солнца, солнца, солнца, даже если придется бежать за ним аж на Гавайи. Я вконец измотан! Никаких лекарств, только отдых и развлечения, много развлечений и отдыха. Партий и профсоюзов недостаточно, чтобы защитить рабочих. У нас есть могучее тело, которое в состоянии само себя защитить. Здоровое тело стоит больше, чем пушечный выстрел, чем пулеметная очередь.

Токарный станок. В нем есть подвижная и неподвижная часть. Заготовку закрепляют муфтой и обрабатывают режущим инструментом, закрепленным на каретке, которая ходит по направляющим планкам, как поезд по рельсам. Каретка с резцом движется вперед и доводит вращающуюся деталь до нужных размеров. Чем медленнее движется каретка, тем лучше, тщательнее обрабатывается деталь. Резец должен непременно быть тверже самой заготовки. В давние времена, когда мы только начинали работать на заводе, нас, ребятишек, все время преследовало искушение устроить тут разгром: мы еще не забыли себя, не забыли свои беззаботные, резвые игры на воле. От этих воспоминаний было мучительно простаивать за станками долгие часы, особенно когда снаружи доносились крики ребятишек поменьше, поднимавших на улице столбы пыли. А ведь достаточно было вставить какой-нибудь предмет между движущейся кареткой и неподвижной частью станка, и через минуту болт не выдерживал, резьба срывалась, станок останавливался. Поди потом найди, отчего он сломался, тем более что любой поломке можно найти объяснение: станки порядком поизношены, все в смазке и ржавчине. Когда станок ломался, то в ожидании, пока он снова заработает, можно было бездельничать, слоняться по территории завода, приставать к работавшим. Однако чаще всего хозяин находил тебе работу. Например, помогать сварщику поддерживать металлический брус или же лить смазочное масло, когда другой рабочий делает нарезку. Уже тогда хозяева поняли, что рабочего можно перемещать с места на место.

19.00. Ужин все в той же столовой, при тусклом свете чистилища, кухонные запахи проникают повсюду. У тех, кто здесь ужинает, усталые лица и припухшие глаза. Сегодня я решаю на ужин не идти, сижу и смотрю через большие стеклянные двери цеха. Вечер холодный и дождливый, в пятидесяти метрах — заводские ворота с автоматической решеткой, то поднимающейся, то опускающейся в зависимости от въезжающих и выезжающих машин с номером, начинающимся на «ФИ». Над воротами маячит гигантская синяя надпись «Катена-Зюд». Она постоянно передо мной, вот уже почти четырнадцать лет, с тех пор как я впервые переступил порог завода, и с тех самых пор, черт побери, не приблизилась и не отдалилась ни на один сантиметр — все на том же месте, каждый день глаза мозолит. Вот она перед тобой, неподвижная, глухая, грязно-синяя надпись: «Дюз-Анетак», если смотреть с территории завода, или «Катена-Зюд», если стоять снаружи, за воротами, где я поворачиваюсь к ней спиной и говорю: «Пошла ты в задницу. Хотя бы на сегодня — пошла в задницу!»