Голубая спецовка

Ди Чаула Томмазо

В одном из углов гигантского цеха, этой чудовищной конструкции из ржавчины и дыма, вони и рева, в железной колонке спрятана зеленая пластмассовая бутылочка с пульверизатором, выпускающим зеленоватую пахучую жидкость. Из колонки можно также достать тончайшие бумажные салфетки. Если у кого загрязнятся или запотеют очки (дирекция позаботилась и об этом), достаточно нажать на пробочку, и на очки брызнет зеленая вода. Очки потом можно протереть салфеткой, чтобы лучше видеть. Конечно, так мы видим лучше, особенно то дерьмо, которое нас окружает.

Сегодня, пока мы мыли руки, в уборной между двумя рабочими вспыхнула ссора. Один назвал другого капиталистом, потому что у того собственный дом. Другой ответил первому, что

тот у тещи нахлебник. Еще немного — и дело дошло бы до кулаков. Окажись при этой ссоре Аньелли, Леоне или Павел VI, уж они бы не нарадовались. Им только того и надо — разобщить трудящихся, и это часто им удается. Только у кого-нибудь завелась в кармане лишняя лира, тут же рождается зависть; и никто из нас не думает о тех, кто пускает по ветру миллиарды, о тех, кто наживается за нашей спиной, а потом переправляет капиталы за границу.

Начальник цеха попросил меня поработать сверхурочно. Он сказал: «Ди Чаула, ты давно не выходил на сверхурочные, завтра можешь выйти, завтра суббота, в воскресенье отдохнешь. Поработай с семи до часу. Приходи, деньги-то небось нужны». Он в упор сверлил меня взглядом, а я и бровью не повел, уткнулся себе в деталь, которую обрабатывал, и только буркнул: «Ладно», отвяжись, мол.

Назавтра я ненароком проснулся раньше, чем обычно, вышел на балкон и глубоко вдохнул свежий воздух. На улице приятно пахло дикой горчицей, с оплетенных виноградной лозой террас свисали золотистые гроздья спелого винограда, от них шел душистый запах. Я сказал себе: стоит ли идти на завод заживо гнить там за десять тысяч лир? Кто мне еще подарит такое утро? Десять тысяч лир, что такое десять тысяч лир, стоят ли они дуновения этого ветерка? Я поднялся к себе, взял бутылку вина и отправился бесцельно бродить по полям. Зашел довольно далеко от поселка. Чем дальше я шел, тем больше земля благоухала ромашками, дикой горчицей, мхом. Бьюсь об заклад, что ни одна ищейка ни одного хозяина в мире, ни один сторож на всем белом свете не нашел бы меня среди этого благоухания.

Когда я пропускал занятия в школе, на следующий день разражался скандал. Все меня допрашивали: родители, учителя, надзиратели, они устраивали чуть ли не судебный процесс, словно я убил кого. Так свободный, веселый, беззаботный прогул их усилиями оборачивался черным днем, о котором приходилось горько жалеть. И будьте уверены, что я больше узнавал за этот день, блуждая по лесу, по старому городскому кварталу или вдоль берега моря, чем за весь учебный год.

Пристроив где-нибудь на чердаке или в сарае свои ранцы, рискуя в конце дня не найти их на месте, мы с ребятами будто с цепи срывались: летели в поля, забирались на деревья и ели столько фруктов, сколько влезет.

Сегодня утром я встретил в городе нескольких рабочих из своей смены. Утро у нас свободное, нам выходить после обеда, а мы, как идиоты, не знаем, чем заняться, и бестолково слоняемся по поселку — не люди, человеческие обломки. Работать в ночь тяжко, да к тому же эта работа, монотонная, однообразная — ни уму, ни сердцу. Завистники говорят, что нам хорошо платят. Да, черт побери, триста тысяч лир, но разве их когда-нибудь хватает?

Сегодня начальник цеха выступил с нелицеприятным заявлением. Сначала просто сыпал словами, а потом ни с того ни с сего выкладывает: производительность, мол, упала и винить в том, кроме нас, некого, потому что, дескать, мы мало работаем. Эти мерзавцы как будто и не подозревают, что, если дела не идут, виной тому плохая организация труда, непроизводительные расходы, высокооплачиваемые паразиты, которые сами ничего не производят, а загребают не в пример больше тех, кто непосредственно занят на производстве. Стоит, однако, нам заикнуться об этом, увязать положение на заводе с каким-нибудь политическим или культурным событием, как начальство тотчас поднимает крик: завод, мол, не место для политики. А я в ответ: черт побери, где же мне заниматься

политикой, если не на рабочем месте? Но мы говорим с ними на разных языках; послушать их, так они всегда правы — видать, им промыли мозги, и они готовы послушно исполнять все, что велено. Из них вышли бы прекрасные надсмотрщики, коменданты концлагерей. Пусть щепетильного читателя это не шокирует, так было, есть и будет, пока живут на свете штампованные болваны, которые действуют, как приводные ремни.

Возвращаясь к речи начальника цеха по поводу упавшей производительности и ответственности рабочих, я вспоминаю известную народную присказку: виноват всегда стрелочник.

НИСБ — Национальный институт страхования от болезней. На самом деле ни от чего он не страхует, а только травит нас лекарствами. Между тем мы все чаще болеем артритами, бронхитами, фарингитами, гастритами, нервными расстройствами и так далее. Это наиболее распространенные заболевания. Пойди в профсоюзную поликлинику, в эту крысиную нору, тебя осмотрят в обойме с двумя-тремя другими больными (эта процедура длится секунды), потом сунут в руки розовый рецепт, и дело в шляпе. Надеяться больше не на что. Несколько дней принимаешь лекарство без всякой веры в него, но недуг не проходит, из года в год тебе становится все хуже и хуже. И вместе с болезнью растет тоска и злоба.

У меня жутко болит горло, и уже не первый год. Показывался я своему врачу и специалисту из НИСБ, но горло болит как болело. Скажите, что мне делать, к кому еще обратиться? Врачи это или не врачи? Почему они плохо выполняют свои обязанности? Я рабочий, когда ко мне поступают заготовки для обточки, я должен их обработать быстро и хорошо. Несдобровать мне, если я ошибусь или не успею. В древнем Китае врачам платили, только если пациент выздоравливал; при такой системе оплаты врачи из профсоюзных клиник померли бы от голода.

Вот так и жду, пока моя глотка совсем не выйдет из строя. К вечеру часто повышается температура. Остается одно: обратиться к специалисту, который принимает на дому и дерет, как господь бог, по пятьдесят — по семьдесят тысяч лир только за осмотр. У него дома длинная галерея, увешанная множеством прекрасных картин, столик, на котором разложены журналы «Оджи» и «Фамилья кристиана», и очень соблазнительная медсестра.

Мы хуже рабов, подопытные кролики. Хозяева тянут из нас жилы, здоровы мы или больны. Мне вспоминается одна кубинская песня протеста. В ней поется: работай не работай, хозяин все равно прикончит тебя.

У нас на заводе был один выдающийся врач, настоящее сокровище, такой учтивый, говорил тихо, вкрадчиво. Профессор, да и только. Но мерзавец, каких мало: придешь к нему в амбулаторию полумертвый, с огромной раной, а он восклицает: «Ничего страшного, дорогуша, это простуда, пропишем тебе изумительную мазь — задаром, разумеется». Ну и сволочь!

Аспирин, хинин, мазь были, по его мнению, средствами от всех болезней; приходишь к нему с лошадиной температурой, а он сует тебе термометр под мышку и мигом вынимает обратно (тварь, подонок!). Термометр, разумеется, ничего не показывает. И наш милый доктор гладит тебя по головке и отправляет на работу. А ты весь в лихорадке, лицо багровое — так он говорит, что это признак здоровья: ты, мол, кровь с молоком.

Этой осенью будет перезаключаться коллективный договор. Профсоюзы отпечатали листовку со своими требованиями. А мы чего ждем, почему не выдвигаем своих требований, настоящих, рабочих, которые исходили бы от нас самих? Листовка — это только так говорится, на самом деле целая газета, и написана очень даже профессионально. Я, по правде говоря, ничего в ней не понял, но нутром чую: дело здесь нечисто. Уж так заковыристо пишут эти профсоюзники — толкуют о каком-то паритете, о декларациях и тому подобных вещах. Часто они забывают, что следовало бы обращаться к рабочим, а им кажется, будто они имеют дело с Ла Мальфой или Чефисом. На черта нам эти высокопарные слова? Нам нужны ясные, четкие требования, чтобы все их поняли.