Голуби в берестяном кузове
Шрифт:
И Мокша, и Схлоп настороженно поглядывали по сторонам. Рангольф же, не оборачиваясь, ехал и ехал вперед.
Неожиданно он остановился. Мокша мгновенно, словно того и ждал, спешился и пошёл к нему. Свей тоже стал пробираться вперёд. Тропа была такой узкой, что лошади занимали всю её ширину. Схлоп же благоразумно остался сидеть верхом, росту-то его всё-таки не хватало для высокого жеребца и взобраться на коня без посторонней помощи он не мог. И теперь пещерник вытягивал шею и шипел сквозь зубы:
– Ну, что там? Что?.. Скажете вы мне или нет?
Мокша вдруг указал на что-то в стороне от дороги и пошёл, несильно проваливаясь в неглубокий ещё под деревьями снег. Свей догнал его и замер. В кустах свалены трупы степняков. Пятеро.
– Кто такие?
Голос, раздавшийся откуда-то сверху, прозвучал настолько неожиданно, что в руках у всех мгновенно появилось оружие. Мокша огорчённо покачал головой: «Проспали! Сейчас нас тут всех бы и уложили». А вслух тихо проговорил:
– Не суетись. Это свои. Ручьёвские.
Окликнули их сверху. С настила, неприметного в ветках кедрача. Под настилом виднелась решётка с острыми железными зубьями. Упадет такая сверху, живым не встанешь. Лесовичи их ставили на звериных тропах да на тех, которые вели к границам края и к низовьям Онежи, там проходили пути кочевников.
– Мокша, ты? – спросил вновь воин и, ловко повисая на руках, спрыгнул вниз. Воин не воин, обычный мужик в кожаных старых, наверное, ещё отцовских латах. – Что это вы – никак гуляете? – неодобрительно он глянул на красивых, бросающихся в глаза полян на их белоснежных иноходцах, задержав ненадолго взгляд на Свее, и уставившись на речника. – А этот что с вами делает? Речники пошли на сговор с Изъевием!
Мокша словно мимо ушей пропустил довольно грубую речь воина и, кивнув в сторону степняков, спросил, понизив голос:
– Когда пришли?
– Третьего дня. Заимку вырезали, уроды, детей порубали, – лесович махнул рукой, оборвав себя на полуслове. – А ты кто будешь? Больно лицо твоё знакомо? – проговорил он, уставившись на Свея.
– Свей я, – коротко ответил княжич, взглянув быстро, и добавил: – Славное дело делаете.
– Неужели всю Ручьёвку так и порезали? Что ж гады делают-то! Древляну окружили, слышали? – Мокша вновь обратился к воину, который не сводил глаз со Свея, признав, похоже, в Свее княжича. Уж больно похож был он на Игоря. А может, и видел в Заонежье.
С тропы Рангольф тихо произнёс:
– Пора.
Лесовичи и сами понимали, что пора… только тянущее за душу чувство, что, может, видят они этого самого воина в последний раз, что уходят от осаждённой Древляны, что здесь остаётся всё самое дорогое – родная земля, друзья… не отпускало.
Они уходили. Обернувшись, Мокша уже не увидел воина.
«Схроны, на то и схроны, – объяснил ему потом Свей, повторяя слово в слово то, что говорил отец, – чтобы схорониться до поры, а потом напасть на врага неожиданно, чтобы показалось врагу, что земля горит у него под ногами, что за каждым кустом его ждёт нож или меч, или смертельное заклятие».
И ведь совсем недавно, неделю назад, они с отцом готовили тайники и укрытия. Мотались по всей округе, устраивали, собирали необходимое. Лесовичи сами себя так и назвали тогда в шутку по названию тайников с оружием.
Свей вспоминал, как отец основательно выбирал места, надёжные, сухие, где могло сохраниться в целости оружие: мечи, большие и малые, двуручные – широкие, тяжёлые… короткие, которые воины обычно держали в голенище сапога, пики, луки, стрелы и обычные, и с серебряными наконечниками, палицы. Держали эти места в тайне, рассказывая о них лишь старшинам на заимках.
И не было уже радости Свею оттого, что он идёт к Каянам, казалось это детской забавой по сравнению с тем, что начиналось здесь. И поляне, Айин… казались чересчур прекрасными, словно сказка. А быль… она здесь, она страшная. И лицо матери и отца вновь вставало перед ним в огне и дыме. Он, Свей, словно бросал их всех, будто предавал. Но он вспоминал про Мокшу, который, не раздумывая отправился в этот путь. И опять вспыхивала надежда, что затеяли они не пустое.
Чужаки
Снова потянулась дорога. Теперь Мокша ехал впереди. Лесович время от времени постукивал по вековым деревьям ладонью, хмурился, словно что-то было не так, и двигался дальше, ничего не объясняя.
Айин, будто прочитав мысли Свея, не разговаривала с ним и чаще обращалась к речнику, который, казалось, сейчас вывалится из седла от счастья.
Солнце садилось за верхушки деревьев. Багровый закат обещал мороз, и на самом деле заметно холодало. Пора было подумать о ночлеге и для путников, и для лошадей. Но Мокша словно всё ждал чего-то…
Однако, в очередной раз стукнув по сосне, он обернулся:
– Скоро будет Волчья заимка. Там и заночуем, – и добавил, разведя руками, – леший словно провалился! Зову, зову его…
Взобравшись на очередной взгорок, все увидели уже в вечерних, морозных сумерках с десяток домов в ложбине, окутанных печным дымом и паром.
Путники прибавили ход. Лошади, покрытые инеем, принялись всхрапывать, почуяв близкое жильё.
Бревенчатые избы стояли близко друг к другу, но не образовывали улицу. Высокие заборы, узкие двери и окна – враг так просто не вломится. Строения добротные, бревенчатые. Слабый свет лучины сочился сквозь слюдяные оконца, да и то в двух-трех домах. Большие собаки, к ночи спущенные с цепи, лаяли за заборами, срываясь на хрип…
Спустившись в овраг, путники устало следовали уже почти в полной темноте по безлюдному проулку, в который уверенно вёл их Мокша. Когда лесович остановился, все по очереди вытянули шею, чтобы взглянуть, что там.
Высокий, худой словно жердь, мужчина в наброшенном на плечи тулупе, почти сливался в сумерках с чёрным забором. Молча, он отворил ворота и, взяв под уздцы Саврасого, ввёл его во двор, за ним последовали остальные.
Двор был неширок. Лохматый пёс рвался и хрипел от злости, уже посаженный на цепь, – хозяин ждал гостей. Молодой лесович, судя по всему, сын хозяина, быстро управлялся с лошадьми, с удивлением оглядываясь на полян.