Голуби в траве. Теплица. Смерть в Риме
Шрифт:
Партии коалиции наградили его аплодисментами. Они ошиблись. Кородин усмотрел в этом первый успех своей миссионерской страсти. Он тоже ошибся.
Во фракционной комнате Кетенхейве гневно порицали. Но и там ошибались.
Вопрос, поставленный на голосование, Кетенхейве счел недостаточно важным и действовал интуитивно, поддакнул, а не отверг, проголосовал за одно несущественное предложение правительства. Почему, в самом деле, правительство не может быть иногда в чем-то право? Кетенхейве казалось глупым отрицать это и быть оппозиционером из упрямства или из верности политическим принципам, что абсолютно то же самое. Кетенхейве мысленно видел сидящих внизу школяров, крестьянских сыновей с квадратными черепами, задиристых и набожных, задиристых и своенравных, задиристых и туповатых, и среди них обязательно найдется несколько честолюбцев. «Говорильня», - сказал один из экскурсантов. Кетенхейве посмотрел на него. Экскурсант этот представлял собой гнусный тип завсегдатая пивнушек, который с радостью позволит диктатору поработить себя, если только получит пару сапог, чтобы топтать тех, кто стоит ниже. Кетенхейве снова посмотрел на него. Дать бы ему в морду, подумал он.
– Ну а
– спросил экскурсант и вызывающе взглянул на Кетенхейве. «Я не знаю ничего лучшего, даже этот парламент - меньшее зло», - мог бы возразить ему Кетенхейве. Но вместо этого он сказал:
– Заткните свою грязную пасть!
Экскурсант побагровел, но потом смутился и трусливо ретировался.
Сбежал от Кетенхейве. Если бы он узнал депутата Кетенхейве, то подумал бы:
«Я вас запомню, вы стоите в списке, и в день «X», куда бы вы ни спрятались…» Но никто не знал Кетенхейве, и канцелярист-канцлер снова вывел свой отряд на улицу.
Журналисты работали в двух бараках. Бараки стояли напротив здания бундестага, длинные, в два этажа, они были похожи на казармы или на помещения для штабов, для комендатур новых военно-учебных лагерей, построенные на время войны (а войны длятся долго). Внутри бараков на каждом этаже был длинный проход, напоминавший коридор корабля, правда не на палубе класса «люкс», но, во всяком случае, туристского класса, где слева и справа теснятся каюты; треск пишущих машинок, стук телетайпов, неумолчный вой телефонов создавали впечатление, что за редакционными комнатами бушевало море, кричали чайки и ревели пароходные сирены, а два барака прессы были двумя суденышками, их несли, качали и сотрясали волны времени. Подобно приливу и отливу перекатывались через простой некрашеный стол у входа поступающие «сообщения для прессы» - бледные и потертые информационные бюллетени, напечатанные на дешевой бумаге. Их небрежно бросали на стол невозмутимые курьеры многочисленных правительственных учреждений, которые занимались расхваливанием деятельности министерств, информацией общественности, государственной пропагандой, наведением тени на плетень, затуманиванием и замалчиванием фактов, утихомириванием, опровержениями лжи и правды, а иногда даже трубили в трубы негодования.
Министерство иностранных дел сообщает, федеральное министерство плана Маршалла сообщает, федеральное министерство финансов, федеральное статистическое управление, почта и федеральное управление железных дорог, оккупационные власти, министр полиции, министр юстиции - все они что-то сообщали, кто больше, кто меньше, отличались болтливостью или сдержанностью, огрызались или выказывали озабоченность, а у некоторых находилась для общественности даже улыбка, ободряющая улыбка уличной красотки. Федеральное ведомство печати сообщало, что в заявлении оппозиционной партии, будто одна из правящих партий обратилась за поддержкой на выборах к французской секретной службе, нет ни грана правды.
И тут заварилась каша, грозились пожаловаться прокурору, ибо партийные фонды, партийные деньги - это всегда табу, всегда дело щекотливое; когда нужны деньги, а они нужны всем и всегда, у кого же их взять, как ни у богатых друзей? У Кородина были богатые друзья, но, как водится у состоятельных людей, они были скупы (Кородин понимал это) и хотел за свои деньги кое-что получить.
Корабль прессы, покачиваясь, отплывал в это утро при легком бризе.
Кетенхейве чувствовал, что не произошло ничего особенного. Половицы не сотрясались, двери не хлопали, однако бывает, что бури обрушиваются неожиданно, без предупреждения бюро погоды. Кетенхейве постучал в дверь Мергентхейма. Мергентхейм представлял в столице газету, которая по праву считалась одной из «солидных» (а как же тогда остальные? Были они несолидными или их считали таковыми? Бедные незадачливые плясуньи!), а по торжественным дням он выступал по радио с приятными общедоступными комментариями, в которых была и доля критики, вызывавшая резкие жалобы со стороны чувствительных, как мимоза, и ревнивых, как цыганка, партий.
Кетенхейве и Мергентхейм - кто они, друзья? Враги? Они и сами не могли бы ответить на этот вопрос; вряд ли они были друзьями, никто из них не сказал бы с гордостью школьника: мой друг Мергентхейм, мой лучший друг Кетенхейве. Но иногда им хотелось встретиться, ведь они начинали как коллеги в те времена, когда все могло еще сложиться иначе, и если бы история пошла иным путем (конечно, этого нельзя себе представить), без австрийского маньяка, без уродливого пробуждения нации, без злодеяний, без кощунственного самовосхваления, без войны, смерти и разрушений, то, может быть, Кетенхейве и Мергентхейм еще долгие годы работали бы вместе в той же самой темной, окном во двор, комнате старой «Народной газеты» (Кетенхейве хотел бы этого, но Мергентхейм едва ли); и может быть, вправду, ведь они еще молоды, они думали бы, что у них одинаковые стремления и схожие взгляды, что они друзья. Но тридцать третий год разделил их словно пропастью. Кетенхейве, которого называли добродушным болваном, отправился в изгнание, а Мергентхейм успешно вступил на путь сотрудничества и дошел до должности главного редактора, или, как тогда говорили, главного руководителя преобразованной газеты. Правда, потом «Народная газета», несмотря на ее покорность и приспособленчество, из-за которых она растеряла читателей, вынуждена была прекратить свое существование или ее проглотил «трудовой фронт», точно не известно, но некоторое время она еще продолжала выходить (название ее стало подзаголовком) под редакцией какого-то нациста, а Мергентхейм уехал в Рим корреспондентом. Весьма своевременно! Началась война, а в Риме можно было неплохо жить. Позднее на севере Италии, в республике Муссолини, и для Мергентхейма, казалось, наступило опасное время, отовсюду грозили пули эсэсовцев или пули партизан, приближалась угроза плена, но и на этот раз Мергентхейм сумел вовремя уехать и остался, таким образом, человеком с довольно приличной репутацией, нужным и преуспевающим деятелем послевоенного восстановительного периода. Кетенхейве всегда радовался, видя Мергентхейма
Мергентхейм давно забыл Кетенхейве и когда узнал, что тот в Бонне, да еще депутат, браконьер в его угодьях, то искренне удивился.
– А я думал, тебя уже нет в живых, - пролепетал он, когда Кетенхейве впервые навестил его.
У Мергентхейма мелькнула мысль, что он попался и будет привлечен теперь к ответственности. К ответственности за что, собственно говоря?
Разве он виноват в том, что так получилось? Он всегда выступал с понятными народу комментариями, не лишенными критики, если она не стоила ему головы или занимаемой должности; в конце концов, он ведь избрал профессию газетчика, а не мученика. Но вскоре Мергентхейм успокоился. Он увидел, что Кетенхейве пришел к нему с дружескими чувствами, влекомый сентиментальными воспоминаниями и без всяких упреков. Мергентхейму оставалось лишь удивляться, что и Кетенхейве вынесла волна времени, более того, что он сумел удержаться на гребне этой волны и ухватить (как считал Мергентхейм) счастье за хвост. А когда Мергентхейм из первого же разговора понял, что Кетенхейве, вопреки его предположениям, вернулся на родину не с британским или панамским паспортом и пришел к нему, своему прежнему коллеге, просто пешком, то он, позабыв про все страхи, разыграл благодетеля, усадил Кетенхейве в свой сверкающий хромом служебный автомобиль и отвез к себе домой, к Софи.
Софи, соблазнительная, надушенная, в домашнем платье от дюссельдорфского Диора и, видимо, уже предупрежденная по телефону Мергентхеймом (когда он успел это сделать?) о приходе гостя, мило поздоровалась с Кетенхейве, доверительно сказав: «Ведь мы уже знакомы» - и бросив на него мимолетный взгляд, словно напоминавший о том, что он с ней спал. Едва ли это могло быть! Однако потом выяснилось, что Софи начинала когда-то работать в бюро распространения «Народной газеты», и, хотя Кетенхейве не мог ее припомнить, Мергентхейм, как видно, обнаружил ее там, если не она сама его учуяла, а возвысившись до положения жены главного руководителя газеты, Софи дала еще большую волю своему честолюбию - она была той музой, которая сопутствовала Мергентхейму на пути к успехам, карьере и умению вовремя приспосабливаться, вела его и поддерживала. Нет, Кетенхейве не спал с ней, хотя и мог бы: Софи отдавалась значительным и влиятельным людям без всякой страсти, наслаждение испытывала она лишь тогда, когда заходил разговор о плотской любви; юношей и просто красивых мужчин без положения она отвергала, и пусть Кетенхейве не был концертмейстером в своей партии, но все же он играл там первую скрипку и был бы достоин ее постели. Но до объятий, поцелуев и постели так и не дошло; Кетенхейве не проявлял к этому ни малейшего интереса, а поскольку он упорно отказывался принимать участие в светской жизни федеральных кругов, и Софи перестала за ним охотиться, то вскоре он превратился просто в «болвана». Эпитет «добродушный» на этот раз отсутствовал, уже не украшал его. Мергентхейм тоже не добавлял его к прозвищу своего старого друга, ибо Кетенхейве, ставший депутатом, пожалуй, мог быть болваном, но уж добродушным - нет, это было невероятно, об этом не стоило и говорить.
Однако настроение у Мергентхейма испортилось, и слабая дружба едва не превратилась во вражду, когда он из справочника бундестага узнал, что Кетенхейве женат. Софи сгорала от любопытства. Кто эта женщина, которую Кетенхейве никому не показывает? Неужели она такая красавица или такая уродина, что он ее скрывает? Быть может, она богатая наследница и он боится, что ее похитят? Видно, в этом все дело, и Софи уже мысленно толкала Эльку на любовную связь с молодыми секретарями посольства - не затем, чтобы насолить Кетенхейве, а чтобы восстановить естественный порядок, ибо Кетенхейве не заслуживал красивой и молодой наследницы. В конце концов обе женщины встретились и нашли друг друга премерзкими. Элька вела себя неподобающим образом, дулась, не хотела ехать на прием (что привело в восторг Кетенхейве, который тоже не хотел туда ехать, да и не мог, так как у него не было фрака), но Софи настояла на своем, и Элька поехала с Мергентхеймами на вечер, успев шепнуть на прощание Кетенхейве, что Софи носит корсет (чем окончательно смутила Кетенхейве). На приеме произошло нечто ужасное. Обе женщины в силу необъяснимой взаимной антипатии думали одна про другую: «тупоумная нацистка» (как могут ошибаться женщины!), а Элька интересовалась не посольскими секретарями, а посольским джином, который возился беспошлинно и был преотменным, а когда алкоголь ударил ей в голову, она объявила изумленному обществу, которое назвала скопищем призраков, что Кетенхейве свергнет правительство. Она назвала Кетенхейве революционером, который ненавидит реставрацию, все более широко проводящуюся в государстве, - такого высокого мнения была Элька о своем супруге, и как глубоко пришлось ей в конце концов в нем разочароваться. Когда же общее изумление после ее тирады прошло и один атташе отвез все-таки Эльку домой в машине (вместо того чтобы обнять, Элька его обругала), это глупое происшествие странным образом подняло авторитет депутата Кетенхейве. Хотя Элька не выболтала (она бы и не смогла этого сделать), что за правительственный переворот замышляет Кетенхейве, с какой стороны, с чьей помощью, каким оружием и с какой целью намеревается он устранить правительство, все же после этого вечера многие стали относиться к Кетенхейве с опаской и старались добиться его благосклонности как политика, с которым, может быть, придется считаться.
Мергентхейм сидел за письменным столом, похожий на нахохлившуюся печальную птицу, лицо его с годами обрюзгло, глаза все больше заволакивало пленкой, стекла очков становились все толще, оправа - темнее и массивнее.
Все это усиливало сходство с сычом, с филином, жителем лесных дебрей и руин, который носил дорогие костюмы, сшитые у лучшего портного. Возможно, филин был всем доволен, рад и весел и лишь слегка покрякивал с важным деловым видом, немного устав после ночных полетов за неугомонной спутницей, а предположение, что птицам свойственна меланхолия, было, возможно, ошибкой посетителя, исходящего из ложных представлений.