Голубое стекло
Шрифт:
Да, почему, в самом деле? Ведь пятьдесят лет, в сущности, не такой уж огромный срок…
Забор был на прежнем месте.
Пятьдесят лет его поливали дожди и сушило солнце, обдувал ветер с гор и засыпал снег, над ним пролетали птицы и самолёты, прогрохотала война, а он стоял, все так же отгораживая от чьих-то желаний мир тайны и недоступности. Могут же лежать на одном месте камни, не врастая в землю, из которой они вынуты, не растрескиваясь и не меняясь столетиями.
Я подошёл к забору и потрогал его рукой. Сухие доски, слегка Шелковистые от размякшего сверху слоя древесины, показались мне тёплыми. И всё так же щетинилась вдоль забора трава и поднимались среди неё мягко-зелёные лопухи с серебряными головками, затканными тончайшей паутиной.
Я двинулся вдоль забора, всё время ощупывая его рукой, как будто боялся упустить этот островок прошлого. Странно, доски казались такими же прочными, как и тогда, когда я охотился за стёклышками. Правда, в нескольких местах они были сломаны в верхнем ряду, но может, так же они были сломаны и тогда. Я удивился высоте забора — верхняя его кромка тянулась на уровне моей макушки, и я не мог заглянуть через его край.
Я остановился около репейника, вытянувшегося мне по плечо, нагнулся и, выбрав самый большой, без дырок лист, взял его за черешок и потянул. Он отломился от стебля с сочным хрустом. И сразу же в этот момент стал ТЕМ, пятидесятилетней давности чудом, возникшим в настоящем вместе с теплотой воздуха, теми запахами, тем усилием руки. Я тянул лист к себе и смотрел, как выползают из черешка бледно-зелёные, почти белые сухожилия, и горьковатый репейный запах щекотал мне ноздри. Потом сухожилия лопнули, оставшиеся их части обвисли, начали вяло скручиваться и подтягиваться к обломку черешка на стебле.
Правая рука непроизвольно нащупала в кармане спичечную коробку, пальцы вынули из неё спичку и скололи ею края листа.
Потом я оглянулся.
Переулок был пуст.
Тогда я совсем по-мальчишески засмеялся, надел лопушиный картуз себе на голову и, уже ничего не опасаясь, сделал те несколько шагов, что отделяли меня от широкой щели в заборе.
Я не удивился, что щель всё ещё была там. Я присел около неё на корточки и смело заглянул в ТОТ мир.
Да, всё было там — и два полуразвалившихся ящика с осколками стекла, и зубчатка, утонувшая в траве и покрытая чёрным нагаром, и рядом с ней вторая, поменьше, заляпанная рыжими пятнами ржавчины, и покрышки со стершимся на нет протектором — милый хлам, никому на свете не нужный, кроме детства.
Несколько минут я вдыхал запахи, которые давно позабыл. Потом медленно протянул руку к ящику с обломками стекла. Они были там, стёклышки детства, — линейки, прямоугольники, треугольники и просто осколки без всякой формы.
Задержав дыхание, я вынул один осколок.
Это был кусок простого оконного стекла в форме неправильной трапеции — тусклый, с потёками грязи по краям, через него всё просматривалось, как сквозь коричневый туман. Но тяжесть его приятно ощущалась пальцами, и я подержал его некоторое время в руке, прежде чем осторожно положить его обратно.
Я вытащил из ящика ещё несколько пластинок, но все они были похожи на первую — из обычного стекла, грязные и неровные. Затем передвинулся ко второму ящику.
Но и здесь оказалось то же самое.
И тут я бросил взгляд себе под ноги.
В траве лежал ещё один осколок. Я машинально поднял его. Сначала мне показалось, что он зелёный, но, когда я стёр с него налёт многолетней пыли, перед глазами на мгновение блеснул чистый небесный цвет, и снова — какой уже раз в это утро! — что-то мягко и сладко сжало сердце.
Я хорошенько протёр прямоугольную пластинку носовым платком и поднял её к глазам.
Лёгкие воздушные облака, медленно плывущие к горам, растаяли в небе. Трава и лопухи побледнели, и всё вокруг стало призрачным, почти невесомым. Даже забор потерял свою плотность и стал похож на декорацию самого себя.
Дома, вдоль которого я шёл к забору, не было. Вместо него бледно голубело, точно залитое лунным светом, здание ГАРАЖА. Я отчётливо видел скат его железной крыши и обрез стены, около которой росла маленькая кривая яблоня, и людей, которце шли не по улице, а по ПЛОЩАДИ! Я даже видел, как по площади пробежала машина такой с детства знакомой формы, что ошибиться было нельзя: это был легковой довоенный «газик», ГАЗ-АА, с крыльями над колёсами и с подножкой!
Боясь разрушить мгновенное впечатление, я осторожно отвёл стекло от глаз.
Гараж стал ещё отчётливей, небо взлетело над домами бледной синевой, и где-то рядом со мной, в траве под забором, цвиркнул и рассыпался стеклянной трелью кузнечик.
Пустырь дремал в утренней тишине, он дал мне всё, чего я хотел.
Я отодвинулся от забора и медленно зашагал по переулку к площади, сжимая в ладони нагревшееся стекло.
У выхода на площадь мне встретилась женщина. Кофточка с прямыми широкими плечами. Длинная юбка, припадающая к высоким ногам. На голове, слегка боком, повязана розовая косынка.
Женщина посмотрела на меня с удивлением, улыбнулась и прошла мимо. Мне показалось, что её лицо я когда-то видел. Давно… очень давно… Я поднёс руку ко лбу. Пальцы наткнулись на вялый лопух. Мне сразу сделалось жарко. Понял, чему удивилась женщина. Сдернул лопух с головы, смял его и бросил на дорогу. А когда опускал руку, заметил, что ногти на пальцах обломаны, под остатками ногтей узенькой траурной каёмкой скопилась грязь, на большом пальце — свежая царапина с бисеринками выступившей крови. Наверное, всё-таки задел в ящике за кромку стекла. По детской привычке слизнул кровь языком и почувствовал на коже цыпки. А ведь у меня всегда были чистые руки и аккуратно подрезанные ногти…
Я миновал кривую яблоню и вышел на площадь.
Ворота гаража были распахнуты настежь, и я увидел тускло поблескивающий никелем «линкольн» с откидным парусиновым верхом и тройным никелированным клаксоном у ветрового стекла.
Я знал этот «линкольн» — на нём ездил первый секретарь обкома Бетал Эдыкович Калмыков.
Бывая у своего дяди Миши в гараже, я даже залезал иногда на мягкое коричневое сиденье прекрасной машины и левой рукой давил чёрную резиновую грушу, чтобы услышать громкий двойной крик сигнала: «Уик-уа! Уик-уа!»
Где-то глубоко-глубоко в сознании мелькнула слабая мысль, что всё — неправда, что это было пятьдесят лет назад, что нет ни «линкольна», ни «санбима», который стоял в глубине гаража, что женщина в кофточке тридцатых годов мне только привиделась… Но в ладони я ощутил грани голубого стекла, и мысль погасла.
Быстрым шагом, почти бегом, добрался до Степной и остановился изумлённый. Не было ни театра, ни площади, ни памятника Марии. Не было гостиницы, из которой я вышел утром…
Сжав в кармане стекло, я побежал. Хотелось попасть на улицу Карашаева, где стояло двухэтажное здание нашей школы и где, наверное, меня ещё помнили.