Голубое стекло
Шрифт:
Налюбовавшись витриной, я свернул за угол, на Почтовую улицу. Ноги сами понесли меня к школе.
Её двухэтажное здание из белёного кирпича стояло совсем недалеко от базара. Четыре широкие ступени вели к главному входу. Там, за тяжёлой дверью, у нас находилась раздевалка, а за ней начинался сумрачный коридор, окна которого выходили во двор. Рядом со школой в двух небольших домиках жили наши учителя.
Я прошёл через открытые ворота во двор. Он был пуст. На асфальтовом пятачке белели нарисованные мелом классики и голова с большими ушами и лунообразным ртом. Под головой — надпись кривыми буквами: «ВАСЯ».
Сколько времени осталось до перемены?
Стрелки показывали десять минут первого. Я посчитал. Шёл пятый урок, и до перемены оставалось тридцать минут.
Можно было пойти на базар и заглянуть в зелёную будку «Ремонт часов», где сидел брат моего друга Энвера Мурат Магомедов. Мурат чинил будильники, ходики, карманные часы на цепочках, наручные «Кировцы». Он надевал на голову пружинный обруч, к одному из концов которого был приделан чёрный стаканчик лупы, и, низко нагнувшись над столиком, всматривался в крохотные золотистые зубчатые колесики механизма. Он разрешал мне трогать инструменты и рыться в коробке, где лежали старые, потемневшие, отработавшие свой век механизмы и корпуса часов. Однажды я нашёл там чёрный железный корпус с откидывающейся на пружинке передней крышкой, и Мурат подарил его мне.
Можно было пойти там же, на базаре, в шашлычную, похожую на полутёмный сарай с черепичной крышей, где у мангалов работал отец Энвера. Широколицый, в широких брюках, похожих на шаровары, в ситцевой розовой рубахе с закатанными до локтей рукавами, он нанизывал на длинные тонкие шампуры кусочки баранины, вымоченные в белом кислом вине. Кусочек баранины, кружок лука, тоненький ломтик жира, снова кусочек баранины, долька лука, желтоватый лепесток жира — волосатые руки его двигались уверенно, быстро. Он осторожно клал готовый шампур на края мангала, шипело и потрескивало жарящееся мясо, вспыхивали синими искрами капельки жира на раскалённых углях, и к потолку шашлычной поднимался такой головокружительный запах, от которого сразу хотелось есть.
Посетители сидели на деревянных лавках у низеньких бочонков, которые служили столиками, пили вино из граненых стаканов и разговаривали — по-кабардински, по-балкарски, по-осетински, по-черкесски. Я не понимал ни единого слова, и от этого было весело и хорошо. Завидев меня, отец Энвера вытирал толстые ладони о полотенце, повязанное вместо пояса, хватал меня за плечо и кричал пирующим:
— Дорогу, друзья, дорогу моему дорогому другу, дорогу и самый лучший шашлык!
Он усаживал меня на свободное место и приносил маленький шампур, на котором дымилось мясо.
— Это был самый молодой, самый красивый, самый нежный барашек, — говорил он, передавая шампур мне в руки. — Ешь, становись большим, сильным и вспоминай старого Магомеда!
Никаких тарелок в шашлычной не полагалось. Мясо с шампура снимали прямо зубами, и это совсем не было похоже на домашние обеды, где надо было сидеть за столом и есть ложкой и вилкой.
А ещё можно было пойти к керосиновой лавке. Она находилась на самом краю базара. Не киоск, не сарай, а просто земляной бугор, в склоне которого прорезана дверь. Внутри бугра — цистерна с керосином, а перед ней, под краном, оцинкованная ванна, из которой продавец черпаком наливает керосин в бидоны. Но не это самое интересное. Самое интересное — очередь, которая по воскресеньям с утра до вечера стоит у земляного бугра. В очереди в основном мальчишки и девчонки. Но разве можно когда-нибудь видеть спокойно стоящих на месте мальчишек и девчонок?! В очереди стоят друг за другом бидоны, вёдра, трёхлитровые зелёные бутылки-четверти, огромные, литров на двадцать, бу-тылищи, оплетённые прутьями, с плетёными же ручками по бокам, чтобы их можно было нести вдвоём, а между бидонами и бутылями просто положены друг за другом кирпичи или камни — это хозяева заняли очередь, а сами ушли домой за посудой.
Очередь — это клуб, это городские новости, это рассказы о кабанах, которые якобы появились у самого города в лесу под Просвирным курганом, о том, кто и когда с кем подрался, у кого сегодня ночью обчистили сад, сломав самую большую ветку на лучшей яблоне, о том, что у кого есть и кто о чём мечтает. Очередь — это место обмена. Меняются скромными ребячьими драгоценностями: мальчишки — медными трубками для самодельных пистолетов, перышками для игры в стукалку, свинцовыми битками, резиной для рогаток, ножичками, зажигательными стёклами; девочки — лентами, цветными нитками для вышивания, кусочками кружев, латунными колечками — «совсем как золотые», коробочками из-под пудры, причём особенно ценились коробочки круглые, плоские, на крышечках которых была изображена в, профиль черноволосая женщина с тонким лицом и с веером в руке — Кармен. Сокровища внимательно осматривались, горячо обсуждались и только после этого переходили в руки новых владельцев.
Керосинщик любил поболтать со своими покупателями, очередь двигалась медленно, и, заняв её с утра, можно было получить керосин только после обеда.
Я уже хотел повернуть по Почтовой к базару, как вдруг увидел на бульваре первого секретаря обкома Бетала Эдыковича Калмыкова.
Наверное, не нашлось бы ни одного человека в Кабардино-Балкарии, который не знал бы Бетала Калмыкова. Он был легендой, героем и совестью республики одновременно.
С его сыном Володькой я учился в одном классе. Вовка был таким же мальчишкой, как все. Так же сломя голову носился по двору и по школьным коридорам на переменах. Так же дрался с нами и мы дрались с ним. Так же хватал «неуды» и «плохари» на уроках, как остальные ребята в классе. И мы никогда не задумывались о том, какой у него отец.
Вовка часто приглашал нас к себе, и в его четырёхкомнатной квартире мы чувствовали себя столь же свободно, как дома. Единственное, что нам запрещалось, — это входить в кабинет Бетала Эдыковича. Там на столе всегда были разложены деловые бумаги или работал сам Бетал, и тогда Антонина Александровна, его жена, просила нас быть потише.
Иногда Бетал выходил из своего кабинета в гостиную, усаживался на диван, мы окружали его, и он, поочерёдно кладя руку каждому из нас на плечо, спрашивал:
— Ну как дела, джигит? Сколько получил «неудов»? С кем дрался вчера?
Мы честно рассказывали ему обо всех наших делах, он улыбался, качал головой и угощал нас конфетами «дюшес» в прозрачных зелёных бумажках. Потом вдруг становился серьёзным и говорил:
— Учитесь, ребята. Я, честное слово, завидую вам. Мне пришлось мало и плохо учиться, потому что я был бедный пастух. А сейчас вы вон какие хорошие. Все богатыри, все джигиты. Нашей стране не нужен дикий, некультурный джигит. Нужен человек, который мог бы пасти баранту и читать книжку, и летать на самолёте, и строить мост. Мы посадим в нашей республике сады. Вишни и груши будут расти вдоль дорог. И ещё — арбузы. Чтобы каждый, кто идёт, мог остановиться, отдохнуть и скушать что хочет. Вот почему нужно учиться!
Он поднимался с дивана, высыпал в наши ладони остатки конфет из кармана и снова уходил в свой кабинет.
Однажды, когда отец был в долгой командировке, Вовка показал нам его саблю и маузер. В крышку деревянной кобуры маузера была врезана блестящая жёлтая пластина с гравировкой:
«Герою Гражданской войны, командиру Кабардино-Балкарской
Красной Армии Беталу Калмыкову.
Мы подержали в руках маузер, по очереди выдвинули из потёртых кожаных ножен саблю и попытались вообразить, как Бетал первым поднял на Зольских пастбищах бедняков против князей и neрвым во главе своего отряда врывался в селения, занятые белыми. Но не могли. Революция для нас была слишком далека, и мы знали её только по книжкам и по учебникам.