Шрифт:
Я распахнул окно гостиничного номера и поставил локти на подоконник.
Внизу подо мною открылась площадь, выложенная светло-серыми бетонными плитками. За площадью стояло красивое здание драматического театра. А перед театром на высоком пьедестале стояла Мария, принцесса горская и царица всея Руси, вторая из восьми жён Иоанна Грозного.
Я не помнил ни театра, ни площади, ни Марии…
Тогда здесь был просто
И дома вдоль Степной были совершенно другие — одноэтажные, под красными черепичными крышами, с зелёными или голубыми ставнями, с дворами, закрытыми глухими заборами, через которые перевешивались ветви, согнувшиеся от тяжести яблок и груш.
Я не узнал вокзала, когда вчера сошёл с поезда на перрон. Не увидел нашей третьей школы, которая стояла на отлёте в самом начале Степной.
Я шагал со своим чемоданом по чужой улице. Незнакомые деревья стояли вокруг. Не те автомашины пробегали мимо меня. И лица людей, идущих навстречу, были совсем не такими, как тогда…
Я отвёл глаза от театра и от Марии и взглянул поверх крыш домов.
Горы.
Их с детства знакомый излом стыл над городом. Они были похожи на груды расколовшихся и упавших на горизонт облаков. Те же снеговые уступы, те же тени и трещины на плоскостях склонов. В этот час утра они были точно такими же, как тогда, когда я бежал по улице в школу, перебрасывая из руки в руку тяжёлый портфель. Ветерок, текущий от них, холодил щёки, розовели под солнцем белёные стены домов, и впереди меня ожидал день, полный чудес. Да, что там день — вся жизнь ждала меня, ещё незнаемая, золотистая и свежая, как утро.
Странно ощущение пробежавших во мне пятидесяти лет.
И так тревожно ожидание того, что должно случиться сегодня.
Что-то обязательно случится…
Я побрился, поёжился под холодным душем в ванной, крепко вытерся жёстким махровым полотенцем, выпил стакан крепкого горячего чаю из термоса, толкнул в шкаф чемодан и вышел из гостиницы.
Я шёл на свидание со своим детством.
Нужно было найти гараж, тот, который я помнил белым, с боль-. шими воротами, откуда выезжали горкомовские автомобили и около которого всегда желтели большие кучи песка, чистого и прохладного на ощупь, когда я зарывал в него руки. Гараж стоял на краю площади, в самом начале улицы, которая называлась Баксанской. Улица падала потом с бугра и убегала к виноградникам. Там, почти у самого селения Кенже, мой дядя перед самой войной построил дом.
Гаража не было.
Дома кругом были незнакомые… Только один, розовый, что-то напоминал мне. А когда я прошёл через низкую арку во двор, то вдруг увидел те три знакомых переплёта рам на третьем этаже, от которых замерло сердце:..
Но раньше посреди двора торчал медный водопроводный кран на выросшей из земли трубе, под краном стояла железная бочка, всегда полная до краёв. И я никогда не мог налить из крана полное ведро, потому
Теперь крана не было.
Теперь во дворе росли каштаны — пять крепких деревьев, поднявших лапчатые листья до половины высоты дома, а там, где раньше торчал кран, на высоко взбитой клумбе горели тёмным огнём махровые головы пионов и наливались тяжёлым цветом их ещё не раскрывшиеся могучие бутоны.
Чужая жизнь проходила за проснувшимися окнами, и двор смотрел на меня настороженно, как на чужака.
Мельком я взглянул на табличку на углу здания.
Теперь Баксанская называлась «Маршала Головко».
Переулок ещё лежал в тени.
Сейчас здесь тоже стояли два дома по три этажа. Но я смотрел на них, как на пустоту, я видел только то, что было ТОГДА. Справа должен тянуться глухой забор, сколоченный из серых от времени досок. Вдоль забора щетинилась трава и росли прекрасные лопухи с замшевыми, мятно пахнущими листьями, которые сочно отламывались от толстых стеблей, вытягивая на изломе упругие, как проволочки, сухожилия. Я делал из листьев шляпы, скалывая края палочками, или накидывал огромный лист на плечи, как пелерину, а потом шёл и шёл, почти до конца забора, где в плохо пригнанных досках открывалась большая щель. Я присаживался около неё на корточки и заглядывал в мир, запретный для всех.
Уже не помню сейчас, что было за забором — то ли какой-то склад, то ли просто пустырь, на котором доживали свой век ломаные машины. Но это был мир, полный тайны, тишины и вещей, которых у меня никогда не было. Там, среди высокой травы, валялись лысые покрышки, зубчатые колёса с рыжими пятнами ржавчины и чёрным налётом загустевшей смазки, похожей на нагар. Там узкими змейками вилась в травй проволока, из которой можно было делать шпаги или вилки для катания колёс, или крючки, чтобы нагибать ветки яблонь.
Там можно было найти старую велосипедную раму с рулём или клаксон с потрескавшейся и затвердевшей от времени резиновой грушей и чудесным никелированным рожком. Но лучше всего были стёклышки.
Деревянные полуразбитые ящики с осколками стёкол стояли у самого забора — просунешь руку в щель и можно дотронуться до любого. Осколки были в виде длинных полосок — обрезки от большого стекла — или в виде треугольников, и среди них иногда попадались цветные.
Помню, как я нашёл красный, густо-винного цвета, и как преображал он всё вокруг, если его поднести к глазам. У солнца появлялось четыре багровых луча, острых, как копья, а зелёная трава становилась чёрной, синее небо приобретало зловещий грозовой оттенок, и лёгкие облака на нём превращались в плотные красные глыбы, оглаженные ветром.
Я находил жёлтые и зелёные осколки, но почему-то мечтал о синем, не о том густом синем, который превращает день в лунную ночь, а о светлом, почти голубом.
Я никогда ещё не смотрел на мир через голубое стекло, и мне трудно было представить себе, каким он станет, когда я поднесу к глазам этот волшебный фильтр.
На минуту мне показалось нереальным то, что открылось дальше. Я закрыл глаза и снова открыл их и наконец поверил.
Что-то изнутри подсказало: «А почему так не может быть?»