Голубой берег

Лоскутов Михаил Петрович

— Нет, сначала ты спи.

Мы заспорили. В этот момент что-то за стеной кибитки загрохотало, кто-то упал или застучал в стену.

— Концерт продолжается, — сказал Карабек вскакивая.

— Э-ей, — закричал человек за стеной, — хочешь играть в кости? Будем лошадь играть, а?

Это был Шамши, старик Деревянное ухо.

— Отправляйся спать сейчас же! — крикнул я, выходя из себя.

Человек за стеной умолк. Я укрыл голову шубой, пытался заснуть. Но долго еще за стеной шуршал снегом и бормотал полоумный игрок. Сквозь сон всю ночь доносились

до нас какие-то неясные выкрики и шага, возникавшие и растворявшиеся в шуме ветра; может быть, злоумышленник, или просто запоздавший игрок, или опиекурильщик брел по кишлаку. Это было как бред — страшные ночные миражи кишлака, притаившегося на опиумных, контрабандных тропах гор.

ПАСТУХ ГОЛУБЫЕ ШТАНЫ

— Ту-ру-ру! Ту-ру-ру!.. Ослы трубят, петухи поют, солнце едет по горам на большой арбе, запряженной туром, и член сельсовета шагает по кишлаку с большим рыжим портфелем подмышкой. Человек открывает двери, идет на базар. Вот идут товарищи люди посмотреть на кибитку агронома, о-о!..

— Солом алейкум! Мир и почтение дому.

— Алейкум солом. Как здоровье ваших животных? Как живет хозяин?

— Бедно.

— Много пшеницы есть?

— Нет, совсем нет.

— Много ячменя есть?

— Два черека, мало.

— Много скота есть?

— Один конь.

— Много детей есть?

— Восемь человек.

— Что кушать будешь весной?

— Корень. Гульджан.

— Сколько собрал урожая?

— Совсем не сеял!

— А ячмень где взял?

— Аллах послал…

…Ночи и метели как не бывало. К нам в кибитку входили люди с приветливыми лицами и вежливыми разговорами. Они снимали при входе в кибитку деревянные свои «калоши» и, отвесив поклон, присаживались в сторонке.

Они отвечали на мои вопросы не спеша, обдумывая ответы.

B большинстве это была беднота. Продранные локти и ветхие халаты их говорили о жалкой, полуголодной жизни, прикрытой блестящими погремушками, важностью манер, лживой цветистостью речи.

— Вы плохо живете, — сказал я собравшимся. — Аллах ячмень не посылает. Вы его сеяли сами. Но урожая снимали мало. Вы не умеете сеять. Нужно сеять пшеницу, горох, картофель, вику, овес, рожь, кормовые травы…

— У нас не вырастет горох, овес, пшеница, — сказал один старик вздохнув, — на наших местах растут одни камни.

— Неправда. Вы сами знаете, что раньше здесь рост пшеница. В других кишлаках, где организовали ТОЗы, прекрасно сеют пшеницу… Я готов спорить на что хотите. Я привезу вам семена пшеницы и научу сеять. Только вы дайте мне в обмен семена гималайского ячменя.

Старик опять вздохнул, опустил глаза и взял в руки бороду. Остальные слушали меня молча.

— Дайте семена гималайского ячменя для нашей научно-исследовательской станции. Мы производим опытные посевы в различных долинах Памира и Алая.

Дружное молчание было ответом

и на эти слова. Можно было подумать, что меня не слышат. Тогда я решил, что собравшиеся не понимают этих неизвестных им слов.

— Карабек, — сказал я, — переведи им насчет гималайского ячменя. Объясни, для чего он нам нужен, ты ведь знаешь: сравнить эти семена с другими. Посеять на опытных полях. Отобрать наиболее урожайные сорта, вывести новые. Объясни, что гималайский ячмень привык к этому климату, к высоте в три тысячи метров, он нам очень нужен для опытов.

— Не дадут, — сказал мне Карабек по-русски.

— Объясни, что мы вернем пшеницей из Гарма. Предложи за кило ячменя кило пшеницы. Если будут торговаться, дай больше.

Карабек перевел все это, склонив голову на плечо и глядя в огонь. Это был знак полной покорности, но и безнадежности. Он кончил. Никто не отвечал.

— Не хотят, — махнул рукой Карабек.

Киргизы переглядывались и шептались друг с другом.

— Почему они боятся говорить?

— Барона боятся, — тихо оказал мне Карабек…

В это время я заметил стоящего в дверях Джалиля Гоша. Опершись о ружье, так же хмуро, как вчера, он оглядывал нас.

— Конечно, Барона все боятся, — громко сказал он сплевывая. — Барон — советская власть. А они овцы.

Старики потупили глаза. Но один молодой киргиз вскочил с земли, белые и красные пятна покрыли его лицо. Вообще же этот парень был цветист и без того. Из-под ватного халата виднелась розовая рубашка с разводами и яркоголубые штаны, заправленные в какие-то онучи.

— Неправда, — сказал он. — Я не боюсь Барона, чего мне его бояться? Начальнику нужен ячмень?..

Он не договорил. В дверях вдруг появился Барон. Черными своими глазками он пристально посмотрел на говорившего парня, потом на меня. Он вздохнул, причем морщин на его лице, казалось, стало еще больше.

— Саид не боится Барона, — сказал он тихо, — хорошо, Саид, правильно, Саид. А почему Барона нужно бояться?! Разве Барон — тигр? Или, может быть, Барон — дикая кошка?..

— Барон — дикая свинья, — тихо сказал Джалиль Гош.

Барон сердито отвернулся от него.

— Барон — член сельсовета, и поэтому ему приходится выслушивать всякие оскорбления от врагов советской власти. От врагов, которым место в тюрьме, — здесь Барон взглянул на Джалиля. — Барон хочет всем только хорошего. Но ведь Саид знает, что у нас нету ячменя, а?

Он взглянул здесь на Саида, тот сел опять на место. Я решил воспользоваться случаем.

— Саид, — сказал я, — говори же, не бойся. Скажи, что ты хотел. Есть ячмень?

— Нет, — сказал тот потупившись, — я не говорил, что ячмень есть.

Тогда я начал рассказывать Барону все сначала: гималайский ячмень нужен нам для опытных посевов, за ячмень мы даем пшеницу… Остальные киргизы тем временем поодиночке поднимались и уходили. Скоро мы остались одни в кибитке.

— Зачем тут такой разговор ведешь про Барона? — сказал мне Барон. — Я член сельсовета, ты подрываешь авторитет.