Голубой дым
Шрифт:
В благоговейном страхе и удивлении она опять поглядела на золотящиеся в солнечных лучах вершины леса, поняла его улыбку и, уже боясь нарушить тишину, мысленно поблагодарила хозяина леса, того сказочного Пана, лесовика или лешего, которому подарила свой поцелуй.
У нее уже было одиннадцать белых в корзине, она оставила возле этой болотины штук шесть червивых грибов, ходя, как привязанная, возле лесной мочажины, встречая каждый новый гриб улыбкой и восхищенным приговариванием:
— Ах ты, какой хороший-то! Как ты спрятался-то хорошо! Крепкий. Румяненький... ну молодец!
И, расшатав в земле и взяв гриб, она снова и снова взглядывала в молчаливой благодарности на лесные вершины.
Корзина стала уже тяжелой, когда вдруг полоснул ее плетью человеческий крик поблизости и тут же протяжный, аукающий отклик. Что-то непонятное случилось с ней: она пригнулась и замерла, прислушиваясь к неблизкому еще хрусту шагов.
Сердце ее испуганно заколотилось, когда она опять услышала, но теперь уже с другой стороны, человеческие голоса. Дикий звереныш забился в страхе перед этими криками, ноги напряглись, слух и зрение обострились, и, забыв о грибах, она лишь думала о том, как остаться незамеченной, как спастись от этих нахлынувших в ее лес голосов.
Но шаги прохрустели мимо, и она вздрогнула, когда совсем близко мужчина прокричал в притихшем лесу: «Гоп-гоп!»... — «Ау-у», — певуче откликнулась женщина.
Она еще много раз вдрагивала от голосов, подолгу таилась в малиннике и даже отбегала, пряталась в темных елках, если люди проходили близко от болотинки, видела их, бредущих среди берез, смотрела со звериной опаской, с заячьим страхом на черных среди белого, шумных и ничего как будто не видящих, ничего не понимающих, крикливых людей.
Когда же с полной корзиной грибов вышла на лиловую поляну, теплый, разогретый лес прощально и нежно прошуршал ей листвою, а она сказала ему мысленно:
«Прощай, лес, спасибо тебе».
Усталость навалилась на нее, она с трудом дошла до глиняной дороги и, не в силах больше двигаться, присела в тенечке, чувствуя сонливую тяжесть в теле, словно бы лес не хотел отпускать ее, навевая сон, с которым невозможно было справиться.
Но, видимо, не только физическую усталость испытывала она в эти минуты. Сказывалось нервное напряжение, которое спало вдруг, вернув ее к людям и к мирским заботам. Наступила, как теперь говорят, депрессия.
Грибники, проходившие мимо, увидели ее корзину, удивленно переглянулись:
— Где это вы столько наковыряли?
— Далеко, — ответила им Дина Демьяновна.
— Секрет?
Она подумала, что это и в самом деле ее секрет, но улыбнулась, гордая собой, и сказала:
— Там, возле болотинки, — зная, что они уже ничего не найдут там.
А те пошли в ту сторону, переговариваясь меж собой и надеясь...
Потом она шла по глиняной дороге, и дорога эта казалась ей бесконечной и очень тяжелой, словно бы все время поднималась в гору.
Она думала, что обязательно зайдет на дачу и, если не будет грибов, то хоть яблочек привезет домой. Теперь же, чем ближе подходила к поселку, тем тоскливее становилось. Она не предполагала, что ей даже представить тяжело будет, как чужие люди встретят ее на участке и, словно гостью, усадят пить чай.
На прогретую солнцем дорогу
Это было успокоительное зрелище! Лес прощался с ней, помогая ей идти. Она смотрела на бабочек и думала о том, какие это красивые и добрые существа и как заботлив лес, пославший ей на прощание шуршащий хоровод шоколадных летучих плясуний.
Ни Демьян Николаевич, ни Татьяна Родионовна ничего не спросили у нее про дачу: поняли, что она не заходила туда.
— Как же ты дотащила такую корзинищу? — говорила Татьяна Родионовна, любуясь белыми грибами.
— Мне бабочки помогали...
— Какие бабочки?
— Обыкновенные лесные бабочки, — ответила Дина Демьяновна. — Я очень устала, ходила к болоту, а потом они летели передо мной, летели... Я одна, наверно, с полной корзиной... Нет грибов.
— Повезло! — говорил Демьян Николаевич. — Жалко, я с тобой не поехал.
— Мы бы тогда ничего не набрали.
— Это почему?
— Потому... Я знаю, как ты ходишь по лесу...
— Как же я хожу?
— Как лось... И шумно, как человек...
Вечером они ели жареные грибы, а Дина Демьяновна рассказывала о лесе и о том, что в этом году совсем не уродилась рябина. Иначе она бы привезла и рябины на варенье. Все примолкли, вспомнив, наверное, о медовых яблочках, невесомо плавающих в розовом сиропе.
— А тебе тут кто-то звонил. Я поднял трубку, — сказал Демьян Николаевич, — но он не назвался. Я попросил его позвонить вечером. Не знаю...
29
Еще один январь заканчивался в жизни Простяковых. Проходил он на этот раз с редкими и нестойкими морозцами, после которых наступала слякотная мокрядь. Иней обметывал кирпичные стены, летели грязные брызги, улица шипела под колесами машин, а люди торопились домой, битком набивая городской транспорт. И грипп, конечно, не замедлил явиться в Москву.
Двадцать пятого января на Москву налетел мокрый южный ветер, небо затянуло тучами, шумно стало и сумрачно. День прошел очень быстро, словно и не начинался.
Дина Демьяновна купила белые хризантемы возле Белорусского вокзала, поздравила Татьяну Родионовну, поцеловала ее трижды и поставила цветы в новую вазочку, которую купил Демьян Николаевич. Так было всегда: отец дарил вазочку, а она — цветы.
К вечеру Демьян Николаевич ввернул везде, где только можно, стосвечовые лампы. На раздвинутый стол накрыта была старинная белая скатерть. Фарфор, хрусталь и серебро заняли на этой снежно-чистой скатерти привычные свои места, засверкали и засветились под яркой люстрой. Спинки стульев торжественно возвысились над богатеющим с каждой минутой столом.