Гончая. Гончая против Гончей

Зарев Владимир

Тут я закурил, невольно с грустью вспомнив ароматные сигареты Шефа «Булгартабак». Выдохнул дым в сторону лейтенанта Ташева, на которого не произвели ни малейшего впечатления мои рассуждения о заложенном в нас влечении к внутриутробному существованию, и стряхнул с плаща невидимый пепел.

Мне не давало покоя одно необъяснимое противоречие: мужчина с такими большими ногами должен бы обладать и соответствующей массой, т. е. большой силой, однако раны на голове Бабаколева не были глубокими. Принимая во внимание бесспорную твердость гаечного ключа, выглядело нелогичным, чтобы они были причинены человеком, покупающим себе одежду в магазине «Гигант». Конечно, можно было предположить, что он действовал так «нежно» потому, что медленная

смерть жертвы, ее конвульсии доставляли ему удовольствие, то есть, что это была личность, склонная к садизму. Он убил Бабаколева, чтобы что-то у него взять и чтобы получить удовольствие. Девять последовательных ударов свидетельствовали о физической беспомощности или о духовной извращенности.

— Нельзя забывать и о двадцатилевовой банкноте, — продолжал я, — хотя пока невозможно установить ее роль. Следует помнить, что убийца рылся в заднем кармане Бабаколева… он искал что-то уличающее его или что-то, от чего он получит пользу. И, может быть, нашел!

Я устало умолк, сейчас разочарование лейтенанта Ташева граничило с презрением, его фиалково-голубые глаза насмешливо прищурились, он укоризненно покачал головой.

— Честно говоря, товарищ полковник, я не знаю с чего начать.

— «Товарищ Евтимов», — ласково поправил я его. — Начнем с того, что перекусим что-нибудь на ходу. Потом пойдем в гараж, где работал Бабаколев. Вчера он поделился со мной весьма нелестными мыслями о трудовой атмосфере на его любимом предприятии. Мы должны проверить еще две вещи — все ли грузовики находились ночью в гараже и сколько легковых машин было угнано вчера вечером. У некоторых извращенных типов сильное стремление к шикарной жизни…

(9)

Гараж, где работал Бабаколев, находится напротив Ситняковского рынка. Это крупная автобаза со своей авторемонтной мастерской, автомойкой и с директором, похожим на научного работника. Худощавый, в очках, с уже заметной лысиной, он сперва делает замечание секретарше, затем оглядывает нас с ненавистью, словно бедных родственников, явившихся из провинции просить крова, но тут Ташев протягивает ему свое служебное удостоверение, и директор на глазах меняется: голос у него становится ласковым, лицо приветливым и ясным, всем своим видом он показывает, как нам рад, хотя мы сейчас явно попортим ему кровь.

Он угощает нас лимонадом, потом посылает секретаршу в столовую, чтобы она привела оттуда членов бригады, с кем осуществлял свое право на труд Бабаколев. Пока мы в ожидании беседуем, как англичане, о погоде, о засухе и обманчивом тепле января, я как бы между прочим спрашиваю:

— Могло ли быть, что вчера какой-либо из ваших грузовиков находился ночью за пределами автобазы?

— Абсурд, товарищ…

— Евтимов, — помогаю ему я.

— Перед тем как принять объект, ночной сторож пересчитывает машины. Чтобы выехать из гаража, грузовик должен подъехать к шлагбауму, который ночью закрыт. Покинуть гараж можно только через труп бай Трифона.

— Неужели так сложно? — удивляюсь я. — А если грузовик проедет не через труп, а, скажем, через карман бай Трифона? А если этот человек с железной моралью ошибся в счете или вчера случайно заснул около семи, а проснулся после одиннадцати?

Директор кисло улыбается и открывает новую бутылку лимонада.

— Видите ли… Все мои шоферы делают «левые» курсы. Насколько возможно, я с этим борюсь, наказываю людей, иногда увольняю, но, откровенно говоря, не могу справиться с этим злом. Однако то, о чем вы спрашиваете, — абсурд. Бай Трифон — бывший военный, старшина в отставке. Упрямее и несговорчивее человека я не встречал.

— Я тоже доверяю пенсионерам, — говорю я примирительно.

Рассеянно оглядываю кабинет: переходящее красное знамя, десяток флажков под стеклом, дорожные знаки, нарисованные на толстом картоне, мраморное пресс-папье и старинная чернильница, словно случайно попавшие сюда из какого-нибудь отделения госбанка.

В дверь деликатно стучат, и в кабинет гуськом входят шоферы с озабоченным и смиренным видом, в глазах любопытство. Но я не смотрю на лица: с терпеливостью чистильщика обуви я изучаю ноги вошедших. Убежденный в том, что интуиция не может меня подвести, я с удовлетворением констатирую: никто из них не покупает себе одежду а обувь в магазине «Гигант». Все семеро — крупные мужчины в свитерах ручкой вязки и вытертых джинсах… восьмого уже нет, ему помогли переселиться в мир иной, который мы по незнанию называем небытием. Чувствую, как меня вновь охватывает горькое ощущение вины перед Бабаколевым и перед чем-то далеким, непреходящим; это сентиментальное настроение мешает мне сосредоточиться.

— В чем дело, Милев? — спрашивает небрежно самый пожилой, очевидно, бригадир, комкая в руках кепку. — Прервали нам обед, теперь мы опоздаем на объект… а все время говорим о трудовой дисциплине!

— Эти товарищи из милиции, — поясняет директор. — Хотят с вами поговорить.

— Поговорить можно и вечером, — произносит уже не так уверенно бригадир. Ногти у него с черной каемкой.

«Грязь под ногтями — это тоже профессиональная деформация, — думаю я, — сколько ни мойся, они, как и я, — меченые!»

— Вечером не получится, — говорю я холодно, — мы тоже опаздываем… Мы зададим вам несколько вопросов с Бабаколеве.

— Да ну его, этого идиота! — прерывает меня один из шоферов — молодой светловолосый парень.

— Я говорил, что этот арестант втянет нас в какую-нибудь историю! — сварливо замечает другой, но бригадир жестом заставляет его замолчать.

— Он что, что-нибудь натворил?

— Да, — серьезно отвечаю я. — Сделал большую глупость.

— Уж не избил ли кого?.. Сегодня не вышел на работу… — говорит бригадир. Его слова наводят меня на мысль, что Бабаколев внушал им страх.

— Нет, — произношу я со вздохом. — Просто вчера около девяти часов вечера его убили!

Очки директора сползают на кончик носа, шоферы застывают, как изваяния, кепка повисает тряпкой в опущенной руке бригадира, в кабинете воцаряется гробовая тишина — я ощущаю ее почти как нечто материальное. Они стараются осмыслить сказанное, растерянность постепенно переходит в раболепие, они уже жаждут мне помочь, стремятся превратиться из обвиняемых в моих сотрудников, но, к сожалению, никто из них не носит сорок седьмого размера ботинок. Лицо бригадира сереет, монголовидные глаза совсем превращаются в щелочки — чувствует бедняга, что дело серьезно, что мы тут не для того, чтобы вести мелочный подсчет наезженных километров и всматриваться в путевые листы, догадывается милок, что не уйдем восвояси только потому что несимпатичны членам его бригады!

— Вчера я имел удовольствие беседовать с Бабаколевым, — прихожу ему на помощь, — хотелось бы услышать от вас то, о чем он мне намекал.

Бригадир чешет в затылке и мрачно произносит:

— Вы можете подождать минутку… мне надо поговорить наедине с ребятами?

— Могу, — отвечаю спокойно, не выказывая любопытства, — терпение — мать истины.

Затылком чувствую ледяной взгляд лейтенанта Ташева.

(10)

Пока мы с директором пьем по второму стакану лимонада и снова рассуждаем об обманчивости тепла в январе, бригада совещается в комнате секретарши. Затем все скопом входят в кабинет, останавливаются в углу и выталкивают вперед бригадира. На лицах парней напускное смущение, словно они собираются преподнести мне дорогой подарок, в глазах же затаился страх. Мне давно знакомо владеющее ими чувство, я чую его, подобно животному, как тонкий характерный запах. Шоферы выглядят такими пришибленными и виноватыми, что я ободряюще им улыбаюсь. В то же время, зная, что сейчас услышу какую-нибудь мерзость, не могу подавить привычной злости. Закуриваю и сосредотачиваюсь на голосе бригадира. Он говорит плавно, упиваясь своей искренностью.