ГОНИТВА
Шрифт:
– Пошла прочь, дура!…
Девушка лет двадцати лежала в гробу неподвижно, словно в самом деле мертвая, только шипели губы да дергались длинные ресницы, то приоткрывая, то заслоняя огромные, зеленые от ярости глаза. По нежной коже щек метались тени. Девушка была очень красива. Красота эта, оттененная траурным одеянием и белой подушечкой под головой, просто резала глаза. Каштановые, чуть ярче Бируткиных, волосы были аккуратно зачесаны и уложены короной вокруг бледного лба; тонкие кисти в расширенных к запястьям рукавах, расходившаяся от дыхания маленькая грудь, длинные
– Что здесь происходит? – спросил Генрих.
– Я потом… все объясню пану, – ксендз улыбнулся доброй улыбкой. – Бирутка зря… А кто пан есть?
– Похоже, сосед.
– Пан будет свидетелем.
Пальцы девушки стиснули внутреннюю обивку.
– Панна Легнич, начнем? – спросил ксендз.
Она едва заметно кивнула. Бирутка заботливо сняла нагар со свеч и, поджав губы, покинула поле хвалы.
– Добровольне отрекоша сен?… – совсем другой, тяжелый и яркий, голос светара эхом отскочил от штукатуреных стен.
Нетерпеливо дрогнули в ответ рыжие ресницы. И поплыла монотонная невнятица латыни, сквозь которую кочками в болоте вспухали знакомые Айзенвальду слова "in Domine… non… nobilitis… dei glorie…" Колыхались свечные огоньки. Ксендз подходил и отходил, взмахивал кадильницей, прижимал к губам Антониды то распятие, то ложечку с облаткой, смоченной в вине, то взмахивал над ее лицом бабочкой цветного фонарика… Наконец прозвучало ритуальное "in nomine Patris, et Flii, et Spiritus Sankti amen", и ксендз с мольбой обернулся к Айзенвальду:
– Помогите. Мне вас сам пан бог послал.
Что-то сегодня бог меня ко многим посылает, усмехнулся Генрих, вместе с ксендзом поднимая тяжелую дубовую крышку гроба, до того мирно стоящую в головах. С сомнением взглянул на трепещущую, но совершенно молчаливую панну Легнич:
– А?…
– Я же… не сумасшедший… дырочки там… да почти всё…
Крышка плотно легла в пазы. Ксендз все той же ложечкой зачерпнул из ладанки землю и с бормотанием стал рассыпать ее по крышке в виде креста.
– Все. Снимаем.
Панна Легнич села в гробу совершенно бледная, с блестящим от пота лбом и закушенными губами. Айзенвальд предупредительно подал ей руку. Пренебрегая его помощью, она перекинула ноги через край, подтянулась и легко соскочила на пол:
– Ойче Казимеж, прошу вас, распорядитесь об ужине. Я тут больше… – Невольная слеза сползла по щеке. Антонида быстро отвернулась. – Простите, я скоро выйду.
– Казимир Франциск из Горбушек, – ксендз протянул белую узкую ладонь. – Что ж ты, Бирутка, две талерки ставишь?!… – возмутился он, близоруко хлопая мягкими, как у девушки, ресницами.
– А чего покойницу кормить?…
– Так Дядов кормите.
– Ну, то Дяды, – напыжилась Бирутка рассудительно, – а то навка.
Айзенвальд постарался припомнить, какой смысл вкладывают в эти названия здешние. Деды были предками-охранителями, их почитали,
– Бирутка, неси тарелку! Дикость какая, – пробормотал Казимир. – Стыдно, право.
Он взял пузатый графинчик и тут же, громко звякнув, опустил. Смущенно взглянул на Айзенвальда:
– Не могу. Р-руки трясутся.
Генрих налил водки ему и себе, на свет рассмотрел лиловую рюмку. На стекле осели ледяные капли.
– У нас был в старину обычай. Перед смертельным боем, перед опасным делом – соборовали, как перед смертью.
Светар страдальчески свел брови:
– Если бы так… – его красивые длинные пальцы возили рюмку по столу, словно жили своей, особенной, отдельной жизнью. – Я сделал ее действительно мертвой. В глазах всех местных, в ее собственных. Ат!
Он шумно принялся наваливать в тарелку закуску: печеную картошку, сало, хрусткие огурчики, капусту, рыжики… полил здором, отправил в рот. Прожевал, запивая водкой, как водой.
– Если бы я отказался, было бы только хуже. А так хоть бессмертная душа спасется.
– Почему она это сделала?
– Глупость! Глупость и мракобесие. Вбила себе в прекрасную головку, что должна отомстить… Сперва гибнут родители-повстанцы, потом дядя и жених, теперь сестра… Ну, эта не отягощала себя местью, легла под первого же, кто этого хот-тел… – Казимир заикнулся и покраснел.
Легонько заскрипела деревянная лестница. Ксендз замолчал с недоеденным кусом во рту. Антося спускалась, похожая на мальчишку, тоненькая, в облегающем мужском строе, с неровно состриженными медными волосами, подобно шлему, обхватившими упрямо вскинутую голову. Со следами слез на худых щеках.
– Прошу простить, пан Казимеж… пан?
– Айзенвальд. Генрих Айзенвальд.
На скулах Антоси запунцовели пятнышки. Длинные ресницы дрогнули, губы шевельнулись – и промолчали.
– Вы говорите, как здешний, – похвалил Казимир.
Айзенвальд отодвинул девушке стул. Она присела, прямая и застывшая, приподняв подбородок. Явилась Бирутка с переменой блюд, пырхнула, будто разозленная ежиха, ядовито сощурилась:
– Мало тебя в детстве драли.
Светар потупил глаза.
– Окажите нам честь, панове! – звонко произнесла Антонида. – Останьтесь на ночь.
Генриху стало понятно, что, несмотря на весь свой кураж, она боится.
– И не просили бы – остался, – ксендз стоял чуть выше Айзенвальда на лестнице, держа руку со свечой так, что свет падал на его лицо снизу, затеняя глазницы и лоб – неприятное и даже зловещее зрелище. Как продолжение спектакля. Ксендз был пьян, но это угадывалось только по его обильнословию и легкому заиканию в конце фраз. – Угостили приходом – хоть сдохни. Совы да волки.