ГОНИТВА
Шрифт:
Изображение приблизилось, словно ударило по глазам. Обдало крутым холодом, как кипятком. Генрих четко увидел рыхлый сугроб, подсвеченный звездным сиянием, верхушки торчащего кустовья… ломкие прутики, скованные морозом.
Сильная рука Казимира выдернула его назад в реальность. Вместо сугроба с заледенелыми кустами возле самого лица оказались его встревоженные глаза:
– П-пан… Г-генрих… гонец?!
Печка в костеле все же была, маленькая печурка в закристии, которую из-за стесненности в средствах ксендз топил редко и нерегулярно. Позднее Горбушка расскажет, что в
Голова у отставного генерала кружилась: слишком уж резко выдернули его из осязаемого видения. А может, виноват был печной угар: по сырым осиновым дровам так и бегали синие огоньки. Айзенвальда трясло.
– К-какой гонец?! – произнес он, тоже заикаясь, и тут же переломился над ведром, которое подставил предусмотрительный ксендз. Поддерживая Айзенвальда, Казимир толчком длинной ноги распахнул двери. Морозный воздух хлынул в тесное помещение. Жадно дыша, генерал откинулся к оштукатуренной стене. Сознание отметило трясущиеся руки священника и все то же странное, благоговейное выражение лица. И тут же удивленное движение: ксендз с сомнением коснулся лба над бровями.
– Идти можете?
Айзенвальд встал, опираясь на плечо Горбушки, на подгибающихся ногах, качаясь из стороны в сторону, как пьяный. Впрочем, это состояние скоро прошло, только тянуло в висках. Мужчины вернулись в холодный костел. Айзенвальд почти насильно заставил себя переступить порог: вся его суть противилась необходимости шагнуть на предательский мир, мозаикой выложенный на церковном полу. И в то же время жаждала этого больше всего на свете.
– Зачем… карта? – спросил он шепотом.
– Было бы странно… – пробормотал ксендз. – Церковь не может не являться микрокосмом, отражением неба в земле. Так же глупо… как не понимать, что любая из тварей Господа тчет Узор, а гонцы – те, кто сознательно сдвигает Узор к гармонии.
– Узор?
Ксендз Горбушка обмахнул рукой залитый неверным мерцанием пол:
– Здесь… всего лишь отражение. Пунктир намеченных Узором дорог. А сам Узор, …слишком глобальное понятие неразрывной связи всего со всем, – он приподнял глаза зашевелил губами, точно припоминая, – "со всеми веками и всеми людьми, что были, есть и будут на земле… Это делало его великим, куда выше обыкновенного себя. Это рождало в душе какую-то высокую печальную гордость, гордое и горькое чувство неяркой радости за всех и тоски по единству человеков"… Ох, простите, Бога ради.
– Узор – совокупность мира… взятая в развитии? – с каждым произнесенным словом к отставному генералу возвращались силы. Он отпустил плечо Казимира и выпрямился. – Я читал наших философов, и галльских тоже, и никто не определял…
Ксендз взмахнул рукавами рясы, как крыльями, по стене мазнула уродливая тень:
– Тем не менее, представление о жизни как о нити очень древнее… древнее, чем может показаться. Еллинские мойры, ромейские парки, шеневальдские норны и кельтская триединая – Бадх. Переводится, как "ворона".
Генрих хмыкнул. Казимир поглядел на него оскорблено:
– Этим не стоит шутить. Совпадение в мифах невероятное.
– Верпея, сидящая на облаках и прядущая нити, к которым привязаны звезды. И чем дольше жизнь человека, тем ниже звезда спускается к земле. А если нить обрезают… Отсюда поверье, что когда человек умирает, с неба падает звезда… – отставной генерал закусил губу, передернул плечами – то ли поправляя шубу, то ли избавляясь от надсадного желания вновь погрузиться в Узор. Ксендз смотрел на него почти с мистическим ужасом.
– Все очень просто, – сухо сказал Айзенвальд, – приведите меня к исповеди, святой отец.
Казимир Франциск обернулся, осознавая и принимая холодную пустоту огромного заброшенного здания, освещенного лишь звездами и только что взошедшим серпом убывающей луны, расчертившей полы квадратными тенями оконных рам и деревянных решеток исповедален. Ветер свистел, разметывал налетевший в расколотые окна снег, и небо на самом деле сливалось с землей.
Ущербный серп луны успел скрыться за лесом. Мужчины возвращались под огромными холодными звездами. Окрепший мороз яростно щипал лица, принуждал укрываться в воротники. Тишина стояла такая полная, что причиняла почти физическую боль. Айзенвальд оскользнулся на тропе, ксендз подхватил его под локоть. И на удивленное движение признался:
– Вы думали, я не подам вам руки? По-моему, милосердие Господа куда больше, чем мы склонны полагать.
Молча они дошли до дома.
Горбушка совершил таинство причастия.
Разворошил угли в печи, подбросил дров.
А потом все мыкался из угла в угол, натыкался на предметы, метал взгляды на Генриха и непрестанно гладил кожу над бровями. Айзенвальд же просто сидел, прислонясь спиной к теплой печи, отогреваясь не столько физически, сколько сердцем. Впитывал неброский уют затерянного в снегах дома. И вздрогнул от резкого:
– Это невозможно! Панна Антонида не утаила бы, вмешайся в вашу судьбу, – это вырвалось у ксендза неожиданно, охвостьем мысли, произнесенным вслух. – Мы… в некотором роде, мы были друзьями. И она до последнего дня регулярно приходила к исповеди. Я бы знал. В начале декабря – нет. Да и не стала бы она отвозить вас в проклятый дом. Даже из мести. Все здешние чураются его…
Казимир закинул голову и опять тронул лоб.
– Я не знаю ответов. Тут нужен гонец.