ГОНИТВА
Шрифт:
– Вам кого?
– Профессура гуманитарного факультета где? – радужная бумажка перекочевала в крепкий кулак, и кербер ткнул им в низкие, обитые железом двери с кольцом в непременной львиной зяпе. На двери блестела надраенной медью табличка с шеневальдской готикой: "Господин Долбик-Воробей, профессор отдаленной истории". Гость постучал и вошел. В храме науки, завешанном портретами все тех же великих, и среди них Отто Урма, предыдущего герцога ун Блау и покорителя Лейтавы, заставленном экспонатами и покрытом пылью веков, сидел лысеющий, пухлый, как земной шар, профессор. Перед ним на огромном столе стояла внушительная колода с чем-то темным
– Вот, подарок благодарных студентов к юбилею, – объявил Долбик-Воробей, зачерпывая из колоды ложкой. – Гроб Аники-воина в треть натуральной величины. Вам известно, что наши предки хоронили покойников в меду? А, собственно, с кем имею честь? Вы понимаете…
– Генрих Айзенвальд, фольклорист, писатель.
Гость протянул рекомендательные письма и из-под век наблюдал за реакцией профессора. Самым потрясающим среди коллекции верительных документов была на веленевой бумаге с радужными разводами простынных размеров грамота от Блаунфельдского Музеума национальных святынь и раритетов. Айзенвальд подумал, что даже не знает, есть ли такой на самом деле. Если дело увенчается успехом, надо подсказать герцогу Ингестрому таковой создать.
– Простите, не имел чести читать ваших трудов, – расцвел профессор отдаленной истории. – Вы собираете народные материалы или… пишете нечто в духе Ханны Ротклиф? Наш край готов предоставить вам богатейший материал. Народные песни, легенды… Собственно, чем могу быть полезен?
Свежеиспеченный писатель придвинул обитое кожей кресло:
– Собственно, мне нужен секретарь.
Подождал, пока оскорбленное лицо профессора переберет оттенки, приближаясь к благородному пурпуру вареной свеклы, скрывшему прожилки и потертости завзятого пияки, и уточнил:
– Я обращаюсь к вам, дабы вы порекомендовали мне кого-либо из лучших ваших студентов.
– О-о!…
Толстяк вылез из-за своей медовой колоды и выглянул за двери. Скучавший в коридоре румяный недоросль лениво спрятал за спину дымящуюся трубочку вишневого дерева.
– Э-э, милейший, отыщите мне господина Тумаша Занецкого с математики.
И, пока недоросль вальяжно устремлялся в путь, муторно пояснял высокому гостю, насколько хорош и осведомлен этот Занецкий в лейтавском фольклоре, истории и прочем таком, не студент – истинный клад. Клад этот – худощавый паныч в потрепанной одежде, но с умным милым лицом, от должности секретаря отпираться не стал. Это лучше, чем вбивать математику в головы богатых, но тупых сокурсников. Видя, что дело слажено, Долбик-Воробей удалился пробовать свои артефакты, а писатель и его новый секретарь вышли на заснеженное крыльцо и стояли, радуясь дню, особенно яркому после сумрака аудиторий.
– Не полагайте, что ваша должность – синекура, – улыбнулся Айзенвальд. – Для начала вам придется пойти в университетскую библиотеку и просмотреть газеты за последние… скажем, полгода. От Иванова дня.
– Вы немец?
– Из Блау.
– Вы потрясающе говорите на нашем языке. Вы впервые в Лейтаве?
Айзенвальд рассмеялся:
– Позвольте для зачина в вашей карьере угостить вас обедом. И заодно удовлетворить ваше любопытство. Поверьте мне, я куда лучше говорю по-лейтавски, чем читаю, так что ваши услуги мне весьма понадобятся.
Он широко пошагал к ведущим на Велькую улицу воротам:
– У меня там экипаж. Будем пировать в Старом Мясте?
Тумаш скорчил веселую рожу:
– Если вам нужен местный колорит – ни за что! Клетчатые скатерти, салфетки – кошмарная Эуропа.
– Тогда куда? –
– Вы боитесь покойников? – Тумаш лихо стукнул о подножку коляски прохудившимся сапогом.
– Они кусаются?
Студент хмыкнул:
– Улица Моргитес, до Кальвария!
Кучер сказал: "Но!", – и пара великолепных гнедых резво тронулась с места.
А Вильня нисколько не изменилась. Все так же скрипел под полозьями замешанный на конских яблоках снег, взбитый в мокрую кашицу подковами. Все также чередовались дворцы и убогие домишки, присевшие под снегом так, что в перспективе видны были словно заснеженные холмы. Фешенебельные проспекты впадали в грязные переулки. Уютно пахло дымом. Подпрыгивали и бормотали на тротуарах нищие. Почти так же скрипуче орали вороны и галки над колокольнями. Летели по улицам покрашенные зеленым или желтым санки и крытые возки с гербами на дверцах и ливрейными лакеями на запятках. Каждый выезд был знаком и зажиточным виленцам, и голытьбе, и даже детишки могли назвать, чьи кони и экипаж. Айзенвальд отметил, что серые в яблоках "лабусы" доктора Бранкевича заняли свое место у подъезда его постоянной пациентки. Только выезд, хотя и столь же раскормленный, помолодел, а доктор с пациенткой состарились… А вот зеленого попугая, орущего летом на балконе над элегантным магазином Фьорентини, не видно. Либо держат по зимнему времени в комнатах, либо сдох. А жаль. Сколь ни сердился романей, поглазеть на верещащее чудо сбегались детишки со всего города.
По заснеженным переулкам, прилегающим к Свентоянскому собору и университету, неслись подгоняемые холодом студенты и гимназисты. Впрочем, этих можно было встретить в городе где угодно.
Вдоль Немецкой улицы прогуливались евреи в лисьих и собольих шапках и еврейки в платках-шпрейтухах. Эти из тех, что побогаче. В еврейском квартале лавчонки стоят чуть ли не одна на другой, а торговки, припомнил Айзенвальд, закутавшись в кожухи, восседают прямо на улице перед дверями, на прикрытых глиняных горшках, наполненных тлеющими углями. Впрочем, в лавчонках их, тесных и мрачных, можно сыскать все, что угодно душе. Проехав по кварталу и мимо барочной колокольни фарного костела, санки свернули на улицу Моргитес так резко, что едва не вывернули седоков в сугроб.
– Эге-гей!! – заголосил кучер, раскручивая кнут над головой.
Сани так и подпрыгивали на ледяных горбылях; мимо проносились заваленные снегом глинобитные лачуги. Еще один резкий поворот – и открылась площадь перед стеной бесконечного кладбища. Островерхие крыши каплиц, двухсотлетние липы и яворы, памятники, превращенные в сугробы, снежная окантовка позеленевшей каменной ограды. Надрывное краканье галок и серых ворон. Кальварий. Самый большой в Лейтавской столице город мертвых. И совсем рядом деревенского вида дом со службами. Топчутся прикрытые попонами кони у коновязи, выпускают пар из ноздрей, стоят легкие возки и санки с медвежьими полостями.
Занецкий соскочил еще прежде, чем остановились.
– Лучшая корчма в Вильне! Милости прошу.
Айзенвальд ухмыльнулся. А то не лучшая. Сколько доносов от конкурентов пришло на высочайшее имя. Генерал-губернатор доносы рассматривал, а ходу им не давал. Во-первых, у пана Борщевского, владельца корчмы, отменная кухня. А во-вторых, удобное место для агентов-"барсуков", чтобы подслушивать городские сплетни, не отраженные в реляциях.
– Выпейте с нами стаканчик, – обратился Генрих к кучеру.