Гора Мборгали
Шрифт:
– Э-хе, - засмеялся Коташвили.
– Иметь с бабой дело, а потом судачить о ней? Не мужское это занятие!
– Не мешай, Мариам, пусть говорит, подлец, - вмешался барин.
– Лучше скажи, вот женщина пошла, а ты, что ли, за ней?
– А как же. Пошел и...
Тут Нато залепила ему вторую оплеуху и снова стала требовать развода.
– Уймись, баба!
– одернул барин распалившуюся Като.
– Мы пока не добрались до главного. Главное впереди.
– Он повернулся к Коташвили: - Ты пошел за ней, догнал... А если она упрется, что тогда?
– Тогда
– Допустим, - подал голос священник.
– Она пошла, ты за ней, свершилось богопротивное дело... А вдруг вас кто увидит?
– Что вы такое говорите, батюшка?
– удивился Коташвили.
– Баба, знаете ли... Прежде чем она встретится с тобой глазами и поманит за собой, она наперед знает и место, и время, у ней уже все взвешено-перевешено. Баба она отродье дьявольское, только положись на нее. Баба не ошибется, мужик ошибется! Ты только не мешай бабе. Я всегда так делаю, и вы запомните, так оно лучше.
Барыня вскочила, кинулась на Коташвили, стала колотить его по груди маленькими, уже крепко увядшими кулачками:
– Вы посмотрите на него, охальник, бесстыжие глаза! Как ты смеешь говорить такие вещи в присутствии благородных мужчин! "Вы запомните!" "Так оно лучше!" Чему ты их учишь, для чего им это запоминать, будь ты проклят!
Като собралась было встать на защиту своего крайне потрясенного супруга, но не посмела...
Барин схватил супругу за руку - она все пыталась вырваться - и силой оттащил ее в кресло. Выждав, пока супруга изольется бранью, он ласково сказал:
– Полно, Мариам, успокойся, дорогая... Пусть себе учит, я же не помчусь, задрав штанины, в тот проулок, где Ило ринулся в огород за бабой. Он сболтнул лишку, скотина, а ты себе нервы портишь!
Барыня все продолжала кипеть, когда Коташвили объявил в свое оправдание:
– Что я такого сказал, барыня... Бабе, говорю, лучше знать, нужно делать по ейному разумению. Я угодить вам хотел... Я всегда так делал. Разве ж кто меня хоть раз накрыл? Ни в жизнь.
Священник с барином переглянулись. Священник деланно нахмурился. Барин захлопал глазами. Оба опустили головы, и барин, не сдержавшись, хмыкнул:
– Ну и ну, каков фрукт?!
– Каков? Мерзкая скотина, пропади он пропадом... Не скотина, а гад ползучий, прости Господи, что в жарких странах водится, он только зев разинет, а кролик сам в глотку ему и прыгает. Гад и есть.
– Все это, Ило, называется изменой Господу, церкви, жене и семье, сообщил священник.
– Ты что говоришь, батюшка! Разве могу я изменить этой святой женщине?! Не такой я человек, на измену я не способен. Когда я с теми бабами, разве ж я с ними? Я с нею, моей отрадою. Кроме нее, у меня никого не было, да мне никто и не нужен. Так-то
– Смотрите-ка, что он говорит, отче, - разволновалась барыня.
– Хочешь быть с нею - будь, на кой тебе ляд другие?! Ах ты, распутник. Лежит она рядом, вот и будь с нею, и никаким разводом она голову себе забивать не станет...
– Вот-вот! Это как же получается? Когда ты с ними... Нет, когда ты с нею, то ты с ними... Как ты сказал...
– запутался барин.
– Об этом деле я так соображаю. Будь оно праведным, никто бы не стал его пользовать для брани. Милая моя!
– Ило протянул руку, чтобы погладить жену, но она уклонилась, чертыхнувшись, и Ило пришлось "всухую" заканчивать фразу: - Она ни в чем не провинилась и...
Это было слишком. Под молчаливыми, спокойными липами вихрем взметнулась ярость. Никто не мог взять в толк: что за человек Коташвили? Повеса, какого свет не видывал, или законченный болван, а может, то и другое вместе. Но ведь какая-то тайна здесь была. Женщина, полная жизни, привлекательная, годами рядом лежит, а он даже попытки не делает овладеть ею?..
– Здесь без Соломона мудрого не обойтись!
– нарушил молчание барин, и, надо думать, вывод этот был очень точным.
Священник вдруг оживился, видно, Господь-таки осенил его, подсказав единственно правильную мысль, которую он ждал еще со времени первого посещения Като.
– Слушай меня, Ило, - негромко, спокойно начал он, - ты и с первой женой, бедняжкой Даро, так жил?
– И с нею, отче, и с нею, - не задумываясь, ответил Коташвили.
– Э-э-э!
– вырвалось у барина.
– Так откуда шестеро детей, те шестеро откуда?!
– опередила священника барыня.
– Она, Даро, украдем брала, сударыня, вот откуда, - глазом не моргнув ответил Коташвили.
– Слава тебе, Господи!
– перекрестилась барыня.
– Вам бы все на тех несчастных цыган валить, а они просто курокрады да огородные воришки...
– Немедленно признавайся, у кого вы этих детей выкрали? Господи, шестерых!
– возмутился барин.
Коташвили улыбнулся, оглядел господ, собрался ответить, но священник не дал:
– Я о воровстве и пропаже детей в нашем уезде ни от кого не слышал. Вы где-нибудь в другом месте крали или, по твоему глупому разумению, "украдом" означает нечто иное?
– Я говорю, она украдом, тишком брала, отче, - застыдился Коташвили. Она утайкой приходила ко мне ночью...
Вопрошатели на миг застыли и вдруг заржали, как кони.
– Слушай, парень, и все шестеро у вас так, украдом?
– одышливо спросил барин. Коташвили закивал понурой головой.
– Господи, прости, грех поминать покойницу недобрым словом, но бедняжка Даро, у нее, видно, не было ни крупицы женского самолюбия, пролепетала госпожа.
Супруг в ответ наградил ее уничтожающим взглядом: можно подумать, ты ведешь себя иначе!
– Не ты ли говорил, что будь это дело хорошим, его не пользовали бы в брани и поношении, - ехидно заметил священник.