Горбовский
Шрифт:
Проведя ладонью по белым вискам, Горбовский замер перед зеркалом и со странным выражением посмотрел себе в глаза. Он хотел бы спросить себя о чем-то, но за много лет задал уже все вопросы, которые мог, и не получил ни одного ответа. Больше не было смысла ни спрашивать, ни обвинять, ни требовать справедливости. Оставалось только угрюмо молчать и с головой уходить в работу, чтобы ничего не вспоминать. В его взгляде, которым он награждал себя каждое утро, была неумолимая жестокость и неприязнь к собственному «я». Горбовский не был самовлюблен или эгоистичен. Он относился к самому себе с той же холодностью и безжалостностью, что и ко всем окружающим людям. Он никогда не исключал себя из списка тех, кого следует ненавидеть и презирать по определению.
Этим утром Горбовский чувствовал себя морально разбитым даже более обыкновенного. События сновидения хоть и выветрились из памяти, но изнутри настойчиво продолжали обволакивать сердце ледяными щупальцами. Горбовский старался не обращать внимания на болезненный холодок в груди – он считал непозволительным поддаваться слабости и не прощал себе беспокойства о своем самочувствии.
Однако легкая апатия все же одолела Льва Семеновича. Так и не натянув домашних штанов, ни даже рубашки, отправился на кухню, чтобы закинуть в себя хоть что-нибудь перед долгим рабочим днем. Ему хотелось поскорей уйти из дома на ближайшие 12-13 часов, на две смены, чтобы не было и минуты думать о чем-то постороннем. Уже более десяти лет он поступал именно так, и поэтому любой человек, знавший его как сотрудника, мог бы без колебаний сказать, что у Горбовского, видимо, абсолютно не остается свободного времени, что он живет на работе и не имеет личной жизни. И все это было чистейшей правдой! Однако Лев Семенович поступал более чем осознанно. Он давно избрал такой образ существования, позволяющий без остатка отдаться делу, которому семнадцать лет назад, в переломный момент жизни, он решил посвятить себя.
Перед самым выходом из дома Горбовский случайно обратил внимание на фотографию в прихожей. Изображение в деревянной рамке висело здесь уже столь долгое время, что глаза привыкли к нему и практически не различали на фоне обоев. На фото был запечатлен молодой Лев и совсем еще девчонка Алена, держащая на руках грудного ребенка. Молодые родители сияли от счастья и прижимались друг к другу. Они словно уже тогда ощущали, что их может разлучить нечто намного более могущественное, чем их чувство – судьба.
Спустя час Горбовский вихрем летел по первому этажу института, игнорируя приветствия коллег и студентов. В стенах учебного заведения он всегда менялся в худшую сторону, но только внешне. Внутренне он не мог поменяться: хуже там быть уже не могло. Весь будто выточенный из дерева, прямой, твердый, на негнущихся ногах, он шагал быстро и размашисто, словно в гневе. Короткие темные волосы, белые на висках, были похожи на щетку ежовых иголок. Резкие, словно углем выведенные на белой бумаге черты лица напоминали резьбу по дереву, что наводило на мысль о древних идолах, которым приносили жертвы. Тонкая и прямая, как лезвие, полоска бледного рта почти не выделялась.
Студенты, как всегда, ждали его в полном составе. Он порывисто ворвался в помещение, и ветром открыло несколько тетрадок – все было как обычно. Первая ассоциация, которая возникала у Горбовского при виде забитой аудитории, была связана со способностью простейших образовывать колонии. Ему представлялось, что он читает лекцию большому скоплению амёб или других одноклеточных, и поэтому информация, которую он давал им, была в крайней степени понятна и легко усваиваема. Такой подход облегчал его преподавательские будни. Он специально не завышал своего мнения о студентах, а наоборот, максимально занижал его, чтобы даже самые безнадежные уходили с его лекций хоть с небольшим запасом знаний. И при этом он никогда бы не признал, что таким образом проявляет свое небезразличие к интеллектуальному росту обучающихся. Подход этот действовал. Несмотря на эмоциональную сухость и порой невыносимую официальность лекций, студенты понимали восемьдесят процентов данного им материала, разложенного чуть ли не на молекулы. И долго еще они дословно помнили большую часть того, что произносил уверенный и сухой голос того самого Горбовского.
Лев Семенович изначально установил между собой и студентами непреодолимо огромное ментальное расстояние и сократил все контакты до минимума. Читая лекцию, он никогда не смотрел на кого-то конкретно. Но если кто-то и пересекался с ним взглядом по жестокой случайности, этому студенту казалось, что он видел два тлеющих красных угля на темной остывшей золе, и некоторое время ощущение ожога не оставляло его. Впрочем, все избегали смотреть Горбовскому в глаза – боялись разгневать или напроситься на унижение. Точно так же не принято смотреть в глаза хищникам – это может заставить их почувствовать конкуренцию и спровоцировать нападение. К тому же во взгляде Горбовского была слишком большая палитра чувств: от гнева и презрения до печали и разочарования. Их смесь была так непривычна, так непонятна и так отталкивающе действовала на людей, что многие просто не хотели видеть этих глаз, потому что не понимали, чего они требуют, и требуют ли вообще, или приказывают, или ненавидят, или умирают от чего-то…
Три занятия прошли незаметно для самого Льва Семеновича. Вычитывая материал, он порой неосознанно углублялся, слой за слоем раскрывая основы молекулярной биологии вирусов как раздела общей вирусологии. Багаж его знаний, пожалуй, нельзя было бы уместить в какой-либо иной голове. Горбовский страстно любил свое дело, и не было области в этом разделе микробиологии, которая бы до сих пор была неподвластна его недюжинному уму во всех своих аспектах и специфических особенностях.
В два часа дня Лев Семенович отправился на обед. В столовой он сидел один, что естественно, так как отношения его с педколлективом тоже были далеко не радужными. Особенно после того решения о комиссии, принятое несмотря на его яростный протест. Горбовского до сих пор коробило при одной мысли о том, что в лаборатории может появиться посторонний человек, лишний и бесполезный винтик в давно отлаженном и строго работающем механизме. Он был уверен, что все сразу пойдет наперекосяк, и потому не собирался допустить этого.
Глава 6. Девятьсот девятый
«Великий стратег стал великим именно потому, что понял: выигрывает вовсе не тот, кто умеет играть по всем правилам; выигрывает тот, кто умеет в нужный момент отказаться от всех правил, навязать игре свои правила, неизвестные противнику, а когда понадобится – отказаться и от них».
Аркадий и Борис Стругацкие – «Град Обреченный».
По пути из институтской столовой в здание НИИ Горбовский уже предвкушал – вот-вот он окажется там, где чувствует себя как рыба в воде, где знакома каждая полочка и каждая колбочка, где кресло, стол и микроскоп – самые родные сердцу вещи. Он обожал свою лабораторию и подсознательно считал ее вторым домом, который был ему милее неуютной маленькой квартиры, где он коротал ночи – не более того.
Лев Семенович вошел в проходную и направился к своему личному шкафчику сменной одежды и обуви. Там он переобулся и переоделся в стерильные мягкие ботинки и специальный лабораторный халат. На лестнице он встретил пару знакомых из секции генной инженерии и поздоровался с ними коротким сдержанным кивком. Если в институте, среди студентов, он ожесточался и весь напоминал дикобраза, то в НИИ он немного смягчался. Здесь он контактировал с умными и адекватными людьми. Вместо того чтобы открыть дверь всем корпусом и ворваться внутрь, как получалось в институте, здесь Горбовский входил в помещения, как обычные люди, а не как порыв урагана.
Секция вирусологии занимала все восточное крыло здания и состояла из пяти просторных помещений. Лев Семенович вошел в первое из них – ученые шутливо называли его «комнатой отдыха», хотя на самом деле в нем никто никогда не отдыхал, кроме, разве что, обеденного времени. Именно здесь занимались самой скучной и нудной бумажной работой: составляли отчеты и сметы, заполняли анкеты, проводили расчеты и многое другое.
По комнате отдыха равномерно были распределены шесть компьютерных столов, на каждом из которых помимо «Пентиума» и принтера была навалена кипа документов. Метровые стопки бумаги почти никогда не разгребались по причине тонкой душевной организации вирусологов, полагающих, что в науке есть дела и поважнее макулатуры.