Горбовский
Шрифт:
– Ты подвезешь меня? – спросила Марина, по пятам следуя за отцом к двери.
– Еще чего. Я и так из-за тебя много времени потерял – могу опоздать. За мной вот-вот приедет служебная машина, а ты даже неодета.
– Естественно, ведь я все утро собирала тебя! – подавленно возмутилась дочь.
– Мне некогда. Иди пешком – не облезешь. Ты не участвуешь в параде, а на мне целый полк солдат, – строго ответил отец, взял фуражку и вышел.
Было без пятнадцати девять утра. Парад начинался в десять. Марина поплелась завтракать. К десяти она кое-как успела прибыть в центр
Ажиотаж стоял колоссальнейший, и Марина, проникнувшись настроением масс – это бесформенной человеческой многоножки, стала пробираться сквозь поток людей ближе к ограждению. Ей хотелось увидеть военный марш и прогон бронетехники. Конечно, с этого расстояния отца разглядеть было практически невозможно, да и не особенно хотелось теперь.
Небо в то утро было удивительным: на одной половине громоздились темно-синие тучи на белом фоне, на другой – вспучивались крупные кучевые облака, белоснежные в синеве; и нельзя было четко определить границу, где стороны смешиваются и плавно переходят одна в другую.
После минуты молчания в честь павших в Великой Отечественной Войне солнечный свет затмили клины вертолетов и истребителей. Тысячи людей стояли, задрав головы, и рев железных турбин и несущих винтов военной авиации полностью заглушал говор тысячи ртов. Марину восхищало это небесное шоу – всё мощное и сильное, созданное человеком, было слабостью Спицыной и всегда приводило ее в восторг. В этом она унаследовала страсти и интересы отца, с которым на самом деле имела намного больше общего, чем могла бы себе представить.
Много лет сосуществуя с отцом-военным, Марина научилась у него точности мысли и действий, расчету поступков, практичному складу ума, четкости слова, ответственности и целеустремленности. Мораль равнялась уставу, приказы не обсуждались, а выполнялись, и мир в своей основе был предельно прост, распадаясь на отдельные составляющие, словно иерархия военных чинов. Специально отец ничего не прививал Марине – так сложилось самой собой, да и не могло сложиться иначе в отсутствие материнского воспитания. Ребенок всегда вырастает как продукт той среды и условий, в которых ему приходилось взрослеть.
Кончился марш – поехала бронетехника. Совершенно внезапно рядом с Мариной появился высокий и крепкий юноша, и толпа, сжимаясь к ограждению, сдавила их тела безжалостно и плотно.
– С праздником, – сказал Матвей.
– Спасибо, – Марина постаралась отстраниться, но Бессонов успел стиснуть ее и не давал высвободиться.
– Пусти, Матвей, ну? Не нужно этого.
– А помнишь, год назад, мы вместе ходили на парад? Стояли с тобой вот так, в обнимку, и украдкой целовались. Помнишь, как нам было хорошо?.. – мечтательно спрашивал Матвей, не обращая внимания на сопротивление.
– Хватит, – рванулась Марина, – все кончено. И уже давно.
Но Матвей был намного сильнее, к тому же стоял позади, в выгодной позиции для захвата.
– Да ты успокойся. Не дергайся. Вспомни, как ты меня любила. Я даю
Марине было противно, но и слишком стыдно, чтобы звать на помощь в огромной толпе людей. Из-за шума бронетранспортеров на ее брыкания мало кто обращал внимание.
– Пусти. Хуже будет.
– Откуда ты можешь знать, насколько мне плохо без тебя? Хуже не будет – мне и так паршиво.
– Отпусти, мне это гадко.
– Нет. Я хочу обнимать тебя, как раньше. Я хочу быть с тобой.
– Я не хочу!
– Ну и что?
– Я не люблю тебя!
– Ну и что?.. – почти безумно спросил юноша.
– Да пусти же ты меня! – крикнула Марина и стала отчаянно вырываться, размахивая ногами и задевая людей.
Возню в толпе заметил омоновец из оцепления. Покинув пост, он вошел в человеческое месиво, повторяя громогласно: «Дорогу, разойдись, разойдись!» Люди неохотно, но расступались перед человеком в форме, и тот быстро пробрался к нарушителям порядка. Увидев омоновца, Матвей разжал руки. Марина мгновенно развернулась и метко ударила его по лицу, затем сделала шаг назад, насколько это позволяла толпа. Бессонов схватился за нос и тоже отступил на шаг, но поток людей был слишком плотным, и сбежать не удалось. Омоновец, не нуждаясь в прояснении ситуации, отстранил девушку себе за спину. В два шага он оказался около Матвея, схватил его за шиворот, встряхнул как следует и куда-то увел.
Стиснув зубы, Марина Спицына покинула демонстрацию. Как она ни храбрилась, а теперь ей было действительно страшно. Она хорошо знала Бессонова, знала, что если этот человек переступает черту, то потом его уже нельзя будет остановить. И отныне эта черта пройдена, теперь-то точно надо начинать бояться и заботиться о своей безопасности. Матвей будет идти к своей бессмысленной цели любыми средствами. Он не сдастся вот так – это не в его стиле. Скорее он покалечит ее, лишь бы она к нему вернулась. И самое плохое во всей ситуации в том, что искать защиты не у кого. Отцу до этого дела нет. А кто остается?.. Она одна, сама по себе. Извечно – сама по себе.
По пути домой Марина позвонила тете и обо всем рассказала. Изначально она не собиралась этого делать, но эмоции взяли над ней верх. Та порывалась приехать, но Марина ее отговорила. Кое-как ей удалось подавить всхлипывания во время телефонного разговора. Бдительность тети удалось усыпить, но та всерьез настроилась позвонить брату и серьезно с ним пообщаться относительно племянницы. Разумеется, ничего хорошего Марине это не сулило – лишь очередную ссору с отцом, возможно, более серьезную, чем все остальные.
Леонид Спицын вернулся после полудня – веселый, добродушный. Он нежно обнял дочь и потрепал ее за плечо, как ни в чем не бывало. Марина смотрела на него исподлобья, понимая, где корни этой внезапной отцовской заботы. Леонид любил дочь только будучи в приподнятом настроении, в остальное время он готов был всячески измываться над ней. Сейчас он находился в светлом расположении духа, и Марина предположила, что он выпил. Она не стала ему ничего рассказывать – ей просто было противно, и никакие кровные узы сейчас не могли спасти ситуацию.