Горбовский
Шрифт:
– И это не дает мне покоя. Как будто на моих глазах изувечили невиновного. А я просто стояла рядом, и… могла что-то сделать, если бы действительно захотела, но не сделала… Я поступила трусливо. Малодушно. Понимаешь?
– Ну-ну, девочка моя, не вдавайся в самобичевание. Жизнь жестока, а политику отношений нужно поддерживать всегда. Если бы ты высказала ему в лицо, что ты о нем думаешь, что бы ты изменила? Его характер? Или, может быть, мать этой девочки вернулась бы к жизни вследствие твоей смелости? Ты ничего не в силах изменить, как бы высоконравственна ни была. Мораль – это еще не всё. Должна быть стратегия. И то, что ты промолчала, вовсе не делает тебя малодушной. Ты поступила грамотно. Представь, что бы было, если бы ты не сдержалась и поведала ему все, что ты о нем думаешь? Как бы ты себя сейчас чувствовала? Гораздо лучше, как считаешь?
– Но все же мне… тяжело, когда я об этом вспоминаю.
– Иначе и быть не может. Это жизнь.
– Убедительно, – сказала Спицына и помолчала. – Сердце болит.
– Что же конкретно заставляет его болеть?
– Не знаю… – Марина задумалась. – Не знаю. Трудно разобраться.
– Только лишь то, что ты безмолвно позволила этому произойти? Или что-то еще?
– Что-то еще.
Несколько секунд они молчали, обе пытаясь докопаться до сути.
– Тебя волнует то, почему он такой? – предположила тетя.
Марина задумалась и…
– Нет! – ответила она резко, уже понимая, что врет.
– Зачем обманывать тетю? Словно я не пойму тебя, осуждать начну.
– Просто я задумалась и испугалась, что это и правда может быть так. Но пока что я сама не понимаю, что меня так тревожит. Надеюсь, не то, что ты сказала.
– В этом нет ничего постыдного. Каждый человек рано или поздно задается вопросом, в чем корень зла…
– Мне не стыдно, мне противно, – прервала Марина, – это разные вещи. Я снова и снова вспоминаю о нем, несмотря на то, что мне это омерзительно. Я хотела бы прекратить думать о нем и обо всей этой ситуации, а не могу. Словно болючая заноза засела под кожей… Меня просто тошнит от этого.
– Вот что: тебе надо отвлечься. Найди что-нибудь, что сумеет заглушить эти ощущения.
– Надеюсь, это само пройдет. Мне надо быть более терпеливой.
– Мари, ты такая впечатлительная! Как бы чего не вышло…
– Что ты имеешь в виду? – прищурилась Марина.
– Да нет, ничего, не забивай голову. Это не имеет значения, к тому же я не хочу сглазить.
– Ладно, я уже подхожу к дому.
– Хорошо, родная, позвони, когда сочтешь нужным.
– Позвоню, – пообещала Марина, замедляя шаг.
– Люблю тебя, девочка моя. Миритесь с Лёней – это самое главное.
– Знаю. И я тебя.
Марина сбросила и спрятала сотовый в карман. В нерешительности постояла у входа во внутренний дворик, переминаясь с ноги на ногу и периодически сжимая кулаки. Затем шагнула внутрь и направилась к детской площадке. Там, под цветущим розовым деревцем японской вишни, стояли новенькие ярко-зеленая качели. Марина села на них, подхватила ноги и стала легонько качаться, глядя перед собой и силясь очистить голову от ненужных мыслей. Ветерок приносил дурманящий запах сирени.
Через полчаса из подъезда вышел отец. Должно быть, он увидел дочь с балкона, пока курил, и теперь спустился (так и планировала Марина). Он медленным шагом подошел к девушке и встал напротив. Во всей его фигуре, рослой и крепкой, сейчас ощущалась приглушенная вина и скрытая неуверенность. Он прокашлялся, намекая на свое появление. Но Марина не подняла глаз. Она глубоко ушла в себя, и внутри нее сейчас происходили глобальные по масштабам процессы, в ней развертывались и угасали целые морально-философские вселенные, сияющие мириадами звезд и планет. Марина не видела ничего перед собой, поглощенная созерцанием этого действа, пока отец не вытащил ее из бессознательного космоса:
– Чего это ты тут сидишь, домой не заходишь?.. – спросил он странным, не своим голосом.
В этой интонации ощущалась готовность со всем смирением принять обжигающий, обвиняющий, карающий взгляд дочери, которого он, несомненно, заслуживал; и узнать в нем взгляд женщины, которая ушла от него, оставив ребенка, но все еще была любима, и ужаснуться этому дьявольскому сходству, и обрадоваться ему. Точно так же, как Леонид Спицын обожал и презирал бросившую его жену, он любил и ненавидел свою дочь, похожую на мать и внешне, и характером, хотя матери даже не помнившую.
Одним своим существом дочь напоминала отцу о той сердечной трагедии, которую ему пришлось пережить, и он бросался из крайности в крайность, проецируя на Марину свое противоречивое отношение к бывшей жене. Он был готов презирать беглянку, срываясь на дочери по мелочам, и в то же время готов был простить ее, если она вернется – в этом настроении он обычно шел мириться.
Любимая женщина покинула его, но не полностью – она оставила большую часть себя в их общем ребенке. Это было щедро, но недостаточно. Марина не помнила мать, а поэтому даже не догадывалась о том, что невольно напоминает ее почти каждым своим движением или взглядом, иначе поведение отца стало бы более понятно, и было бы легче принять все обидные слова, которые он в исступленном гневе бросал дочери в лицо, как огненные комки.
… Марина очнулась от думы и подняла испуганные глаза на отца. Он понял, что дочь не собирается его обвинять, что она уже простила его, и у него защипало в носу. Марина протянула ему слабую руку, Леонид взял ее, и их пальцы сплелись с вновь возникшей родственной нежностью. Не нужно было слов – все разногласия между ними уже остались далеко позади. Отец присел рядом с дочерью и обнял ее за плечи.
– Папа, почему люди так жестоки? – потерянным голосом спросила Марина, глядя в пустоту.
– Потому что несчастны, дочка, – без тени раздумий ответил отец, не осознавая, насколько был прав в этот момент не только относительно себя.
Глава 5. Кошмары
«Это же очень, очень человеческое. От бога отказались, но на своих собственных ногах, без опоры, без какого-нибудь мифа-костыля стоять ещё не умеем. А придётся! Придётся научиться. Потому что у вас, в вашем положении, не только друзей нет. Вы до такой степени одиноки, что у вас и врага нет! Вот чего вы никак не хотите понять».