Горбун, Или Маленький Парижанин
Шрифт:
— Бабушка, хотите, я вам все объясню?
— Нет, но если ты хочешь сделать мне удовольствие…
— Вы смеетесь надо мной, бабушка! Неужто вы сомневаетесь в этом?
— В таком случае помолчи, когда я говорю, — прервала она его. — Меня не отпускает мысль, что во всей этой истории есть что-то темное.
— Да нет же, бабушка!
— Не надо нам было уходить отсюда. Люди такие недобрые. Кто может поручиться, что эту девицу не подослали к нам?
— Бабушка, вы зря. Та, на которую вы думаете, достойная женщина, и у нее такой отличный сироп.
— И потом, внучек, я люблю, чтобы все было ясно, а эта история мне страшно не нравится.
— Да это же все ясно как день, бабушка. С самого утра барышня видела, как едут к Пале-Роялю повозки с цветами и зелеными гирляндами. Бедняжка гордо вздыхала, глядя на них, но когда стала выспрашивать мэтра Луи про то, что там будет, он купил ей приглашение. Приглашения ведь продаются, бабушка. Госпожа Балао получила его от одного служителя гардеробной регента, с которым, то есть со служителем, она находится в родстве через его служанку, то есть служанку этого служителя, покупающую табак у госпожи Балао-младшей на улице Гуляк. А служанка нашла этот билет на столе у своего хозяина и прибрала. Тридцать луидоров обе госпожи Балао и служанка поделили. Бабушка, это ведь не кража, правда?
Старая Франсуаза была честнейшей кухаркой в целой Франции, но она была всего лишь кухаркой.
— Конечно, нет, внучек, — ответила она. — Какая же это кража — несчастный листок бумаги!
— Ну вот, — продолжал Берришон, — мэтр Луи растаял, поддался и пошел купить приглашение. По пути он зашел приобрести все эти дамские финтифлюшки и тотчас же отослал их сюда.
— Но они же стоят огромных денег! — воскликнула Франсуаза и даже перестала вязать.
— Бабушка, но вы, право, как маленькая! — бросил Берришон. — Старый атлас с фальшивым шитьем и стекляшки!
С улицы в дверь тихонько постучали.
— Ну, кто там еще? — недовольно проворчала Франсуаза. — Закрой-ка дверь на засов.
— А зачем на засов? Бабушка, мы ведь больше не играем в прятки.
Постучали снова, но уже громче.
— А если это грабители? — вслух подумал Берришон, отнюдь не бывший храбрецом.
— Грабители! — фыркнула бабушка. — Улица освещена как днем и полна народу. Ступай открой.
— Я подумал, бабушка, и лучше уж я закрою дверь на засов.
Но было поздно: тем, кто стоял на улице, видимо, надоело стучать. Дверь осторожно приотворилась, и в щели явилась мужская физиономия, украшенная неимоверными усами. Владелец усищ обежал взглядом комнату.
— Прах меня побери, — бросил он, — тут, видно, и есть гнездышко голубки, — и, обернувшись, сказал кому-то: — Потрудись войти, дорогуша, здесь только почтенная дуэнья и ее цыпленочек. Мы найдем с ними общий язык.
С этими словами он, подбоченившись и задрав нос, величественно вступил в комнату. Под мышкой у него был зажат какой-то сверток.
Тот, кого он назвал дорогушей, вошел следом за ним. Он тоже был вооружен, но выглядел не так грозно. Он был куда ниже, куда щуплей, а те несколько волосков, что топорщились на его верхней губе, тщетно пытались хоть сколько-нибудь уподобиться закрученным усам, которые столь часто мы зрим на лицах героев. Как и первый вошедший, он тоже обвел взглядом комнату, однако его взгляд был гораздо продолжительней и внимательней.
Вот тут-то Жан Мари Берришон горько пожалел, что не задвинул вовремя засов. Оглядев вошедших, он подумал, что ему еще никогда не доводилось встречать двух прохвостов такого зловещего вида. Таковое заключение доказывает, что Берришону не случалось бывать в хорошем обществе, поскольку Плюмаж-младший и брат Амабль Галунье, вне всяких сомнений, являли собой великолепные образчики негодяев. Берришон благоразумно отступил за спину бабушки, которая, будучи гораздо храбрей внука, осведомилась басом:
— Эй, вы! Что вам тут нужно?
Плюмаж коснулся шляпы с той благородной учтивостью, которая отличает людей, протерших не одну пару подошв на пыльных полах фехтовальных залов. После чего он глянул на брата Галунье и подмигнул ему. Брат Галунье точно так же 9. П. Феваль , 257
подмигнул Плюмажу. Этот обмен тайными сигналами был крайне красноречив. Берришон дрожал, как мышь.
— Почтенная женщина, — произнес наконец Плюмаж, — у вашего голоса такое звучание, что он проникает мне в самое сердце. А как тебе, Галунье?
Галунье, как мы знаем, обладал нежной душой, на которую вид любой женщины производил сильнейшее воздействие. И возраст тут никакой роли не играл. Даже если бы представительница слабого пола имела усы куда более обильные, чем у него, это не отвратило бы его от нее. Галунье ответил Плюмажу улыбкой и бросил на Франсуазу зазывный взгляд. Но мы не можем не отдать дань восхищения этой многогранной натуре: даже неугасающее влечение к прекрасной половине человеческого рода не могло усыпить его бдительности: Галунье мысленно уже составил план дома.
Голубка, как назвал ее Плюмаж, должно быть, находится в закрытой комнате, из-под двери которой сочится свет. А в противоположной стороне залы имелась еще одна дверь — открытая, и в ней торчал ключ.
Галунье толкнул локтем Плюмажа и шепотом сообщил:
— Ключ в двери! Плюмаж кивнул.
— Почтенная женщина, — обратился он к Франсуазе, — мы явились по важному делу. Не здесь ли проживает…
— Нет, — ответил из-за спины бабушки Берришон, — не здесь.
Галунье улыбнулся. Плюмаж подкрутил ус.
— Ризы Господни! — бросил он. — Какой многообещающий отрок!
— С виду такой правдивый, — обронил Галунье.
— А до чего умен, разрази меня гром! Но откуда он мог знать, о ком я спрашиваю, ежели я не назвал имени интересующей меня персоны.
— Мы здесь живем вдвоем, — сухо объявила Франсуаза.
— Галунье? — промолвил гасконец.
— Плюмаж? — вторя ему, протянул нормандец.
— Мог ли ты подумать, что почтенная женщина способна врать, как какая-нибудь нормандская шельма?