Горбун, Или Маленький Парижанин
Шрифт:
— Я хотел бы поправить: как гасконец, — проникновенным тоном произнес брат Галунье. — Нет, мне и в голову такое бы не пришло.
— Эй, вы! — рявкнула раздраженная их болтовней старая Франсуаза. — Вам не кажется, что в такое время не заявляются в порядочный дом? Убирайтесь отсюда!
— Дорогуша, — обратился к другу Плюмаж, — похоже, почтенная женщина права, время и впрямь неподходящее.
— Совершенно верно, — согласился Галунье.
— И тем не менее мы не можем убраться, не получив ответа, — заметил Плюмаж.
— Разумеется.
— Поэтому, золотце, я предлагаю вежливо и тихо осмотреть дом.
— Полностью согласен, — заявил Галунье. Приблизившись к Плюмажу, он шепнул:
— Приготовь носовой платок, мой уже готов. Займись мальчишкой, а я возьму на себя даму.
В критической ситуации Галунье порой давал сто очков вперед даже самому Плюмажу. Итак, план действий у них был готов. Галунье направился к кухне. Неустрашимая Франсуаза ринулась к кухонной двери, намереваясь загородить ее своим телом. Берришон же попытался ускользнуть на улицу, чтобы позвать на помощь. Плюмаж поймал его за ухо и объявил:
— Попробуй только вякнуть, чертенок, мигом удавлю! Перепуганный Берришон молчал, как рыба. Плюмаж засунул ему в рот свой носовой платок.
Галунье в это время успел забить кляп Франсуазе; правда, за это он заплатил тремя царапинами и двумя прядями вырванных волос. Он схватил ее и затащил в кухню, куда Плюмаж доставил Берришона.
Иные из читателей, очевидно, предположат, что Амабль Галунье воспользовался беспомощностью Франсуазы и запечатлел на ее челе поцелуй. Если он сделал это, то совершенно зря: Франсуаза была уродлива с младых ногтей. Но мы не несем никакой ответственности за поведение Галунье. Он отличался легкомысленным нравом. Тем хуже для него!
Но злоключения Берришона и его бабушки на том не кончились. Их связали вместе, после чего крепко привязали к ларю для тарелок и заперли в кухне на ключ. Плюмаж-младший и Амабль Галунье оказались безраздельными хозяевами завоеванной территории.
10. ДВА ДОМИНО
На Певческой улице все лавки были закрыты. Соседки, те, что еще не улеглись спать, торчали в шумной толпе у дверей Пале-Рояля. Госпожа Гишар и госпожа Дюран, госпожа Балао и госпожа Морен были единого мнения: никогда еще они не видели, чтобы на празднества к его королевскому высочеству съезжалось столько роскошных туалетов. Здесь был весь двор.
Госпожа Балао, бывшая самой значительной особой, выносила окончательное решение о туалетах, по поводу которых спорили госпожи Морен, Гишар и Дюран. Как обыкновенно, придирчиво раскритиковав шелка и кружева, переходили на особ, облаченных в туалеты. По мнению госпожи Балао, немногие среди этих прекрасных дам сохранили брачную одежду, о которой говорится в Священном писании 79 .
Однако вовсе не ради дам наши кумушки давились перед Пале-Роялем, пренебрегая проклятиями носильщиков и кучеров, оберегая свои места от пришедших позже и топчась в грязи с самоотверженностью, достойной воспевания, равно как и не ради принцев и вельмож; они уже пресытились лицезрением знатных дам, досыта насмотрелись и на принцев, и на вельмож. Они видели, как проходили госпожа де Субиз с госпожой де Лаферте. Мимо них прошествовали обе красавицы де Лафайет, молодая герцогиня де Рони, блондинка с черными глазами, нарушившая семейное счастье одного из сыновей Людовика XIV; юные представительницы рода де Бурбон-Биссе, то ли пять, то ли шесть дам из разных ветвей дома де Роган, девицы и дамы де Брольи, де Шателю, де Бофремон, де Шуазель, де Колиньи и прочая, и прочая. Они видели графа Тулузского, брата герцога Мэнского, с его супругой принцессой. Президенты вообще не шли в счет, министров едва замечали, на послов бросали беглый взгляд через плечо. Однако толпа не расходилась и, напротив, с каждой минутой становилась больше. Так кого же она ждала? Такого упорства она не проявила бы даже ради самого регента. Действительно, ее интересовал совершенно другой человек. Юный король? Нет. Поднимай выше. Речь шла о божестве, о шотландце, господине Аоу, провидении всего народа, провидении, благодаря которому он должен был стать народом миллионеров.
79
Еванг., Матф., 22, 1-14.
Господин Лоу де Лористон, спаситель и благодетель! Господин Лоу, которого та же самая толпа через несколько месяцев готова будет растерзать на этой же площади! Господин Лоу, чьи лошади теперь отдыхали, потому что в его карету впряглись благодарные парижане! Так вот, толпа ждала господина Лоу. Она была полна решимости ждать его хоть до утра. И подумать только, что поэты с радостью обвиняют толпу в непостоянстве, в переменчивости и Бог знает в каких еще грехах — добрейшую толпу, стократ более смирную, чем стадо овец, толпу неколебимую, стойкую, неутомимую, способную пятнадцать часов торчать не сходя с места на грязных улицах лишь ради того, чтобы поглазеть, как мимо проедет какая-то особа, которая на деле зачастую ничего собой не представляет, а иногда является просто полнейшим ничтожеством! О, если бы жирные быки, жившие в последние пять столетий, умели писать!
Певческая улица, темная и пустынная, невзирая на соседство с шумом, сутолокой и яркими огнями, выглядела спящей. Лишь два-три тусклых огонька отражались в ее грязных сточных канавах. На первый взгляд могло показаться, что на ней нет ни живой души. Однако в нескольких шагах от дома мэтра Луи, на противоположной стороне, в углублении, оставшемся после сноса двух развалюх, молча стояло шесть человек, одетых во все темное. Позади них находились два портшеза. Но ждали эти люди вовсе не господина Лоу. После того как в дом, принадлежащий мэтру Луи, вошли Плюмаж-младший и Галунье, они не сводили глаз с его двери.
А наши два храбреца, только что победительно пленившие Берришона и старую Франсуазу, стояли друг напротив друга в зале и обменивались взглядами, исполненными взаимного восхищения.
— Раны Христовы! — молвил Плюмаж. — А ты, малыш, не забыл-таки свою профессию.
— Да и ты тоже. Все было проделано чисто, правда, на этом мы лишились наших платков.
Если нам порой и случается порицать Галунье, то это происходит отнюдь не от нашей недоброжелательности и пристрастности к нему. И тому доказательство, что когда подворачивается случай, мы неизменно отмечаем его хорошие стороны. Вот и сейчас хотим заметить: Галунье был бережлив.
Плюмаж же, напротив, склонный к расточительности, легко отнесся к утрате платков.
— Ну ладно, — бросил он, — самое трудное сделано.
— Когда в дело не вмешивается Лагардер, — заметил брат Галунье, — все идет как по маслу.
— А Лагардер, прах меня побери, далеко!
— Между нами и границей шестьдесят лье. И оба они довольно потерли руки.
— Но не будем терять времени, голубок, — сказал Плюмаж, — осмотрим-ка территорию. Тут две двери.
Он показал на комнату Авроры и покои мэтра Луи наверху. Галунье поскреб подбородок.
— Загляну в замочную скважину, — объявил он, направляясь к спальне Авроры.
Грозный взгляд Плюмажа-младшего остановил его.
— Ризы Господни, я этого не потерплю, — заявил гасконец. — Красотка переодевается, будем блюсти приличия!
Галунье смущенно опустил глаза.
— Ах, благородный мой друг, — промолвил он, — сколь счастлив ты, имея столь крепкую нравственность.
— Уж таков я есть, разрази меня гром, и я уверен, что, общаясь со мной, ты в конце концов тоже исправишься. Истинный философ владеет своими страстями.