Гордость и предубеждение (др. перевод)

Остин Джейн

– Вы уже сказали достаточно много, сударыня. Я прекрасно понимаю ваши чувства, и теперь мне только и остается, что стесняться своих. Простите, что я забрал так много вашего времени, и примите мои наилучшие пожелания доброго здоровья и счастья.

С этими словами мистер Дарси впопыхах вышел из комнаты, и Элизабет вскоре услышала, как он открыл дверь и ушел из дома. Смятение, охватившее ее, было огромным и болезненным. Ей было не под силу держаться, поэтому, почувствовав физическую слабость, она опустилась на стул и проплакала полчаса. Ее удивление росло с каждым упоминанием о том, что произошло. Получить предложение замужества от мистера Дарси! Оказывается, он любил ее уже в течение многих месяцев! Невероятно: он любит ее так сильно, что желает жениться на ней, невзирая на все те возражения, которые вынудили его препятствовать женитьбе его друга с ее сестрой и которые с меньшей силой окажутся в его собственном случае! А все-таки приятно, что она, сама того не желая, вызвала у него такую страсть. Но его надменность, это его гадкое тщеславие, его позорное восхваление своим поступком относительно Джейн, эта непростительная самоуверенность, с которой он в этом признался, даже не пытаясь хоть как-то оправдаться; и бездушие, с которым он вспомнил о мистере Викхеме, свою жестокость по отношению к которому он даже не пытался отрицать, – все это вскоре помогло Элизабет преодолеть то сочувствие, которое она на минуту почувствовала к мистеру Дарси, когда думала о его любви.

Так и сидела Элизабет, погрузившись во взволнованные размышления, пока звук кареты леди Кэтрин не заставил ее осознать свою полную неготовность к встрече с Шарлоттой, которая обязательно обратила бы внимание на ее лицо; поэтому она поторопилась в свою комнату.

Раздел XXXV

На следующее утро Элизабет проснулась с теми же мыслями и чувствами, с которыми вчера вечером закрыла глаза. Ее удивление от того, что произошло, еще не прошло; а думать о другом было просто невозможно. Чем-то заниматься ей совсем не хотелось, поэтому вскоре после завтрака она решила подышать свежим воздухом и прогуляться. Направилась

она к своей любимой тропинке в парке, и остановилась, вспомнив, что туда иногда приходил и мистер Дарси. Поэтому вместо того, чтобы войти в парк, она свернула на проход, ведущий в другую от дороги сторону. С одной стороны все еще тянулась ограда, и вскоре Элизабет прошла в парк. Прогулявшись несколько раз туда-сюда этой частью прохода, она – под влиянием прекрасного утра – не устояла перед соблазном и остановилась у ворот, чтобы полюбоваться парком. Те пять недель, которые Элизабет успела провести в Кенте, для сельской местности – немалый срок, и с каждым днем на ранних деревьях становилось все больше и больше зеленых листьев. Только Элизабет собралась пойти дальше, как в небольшом лесу на окраине парка она заметила какого-то человека, который двигался в ее направлении. Испугавшись, что это может быть мистер Дарси, она немедленно пошла назад, но джентльмен, который приближался, был уже слишком близко к ней. Он живо выскочил из-за деревьев и позвал ее. Элизабет уже как раз отвернулась, и, услышав, что ее позвали – хотя, судя по голосу, это действительно был мистер Дарси, – она снова направилась к воротам. На тот момент он тоже успел к ним подойти и, протянув ей письмо (которое Элизабет инстинктивно взяла в руки), гордо и сдержанно сказал:

– Некоторое время я прогуливался в лесу, надеясь вас встретить. Сделайте честь – прочитайте мое письмо!

Затем он слегка поклонился, повернул к насаждениям и вскоре исчез из виду.

Без предвкушения удовольствия, но с огромным интересом открыла Элизабет письмо и удивилась еще больше, увидев, что конверт содержал два листа почтовой бумаги, сплошь исписанные очень мелким почерком. Так же списанной была даже внутренняя сторона конверта. Продолжая двигаться по аллее, она начала читать письмо, которое было датировано восемью часами утра и написано, как отмечалось, в Розингсе. В нем было следующее:

«Не пугайтесь, сударыня, когда получите это письмо, что оно содержит некое повторение тех чувств или иных предложений, которые показались вам такими отвратительными вчера вечером. Я пишу без всякого намерения причинить вам боль или унизить себя, снова вспоминая о своих надеждах, которые – как бы нам обоим этого хотелось – не удастся забыть очень скоро. Можно было бы не утруждать себя написанием и прочтением этого письма, но мой характер требовал именно его написания и прочтения. Поэтому прошу вас простить мне ту вольность, с которой я требую вашего внимания. Знаю – ваши чувства будут против этого, и все же я требую внимания, обращаясь к вашему здравому смыслу и способности судить беспристрастно.

Минувшим вечером вы обвинили меня в двух грехах различной тяжести и очень разной природы. Первый заключался в том, что я, невзирая на чувства обоих, разлучил мистера Бингли с вашей сестрой, а второй – что я, нарушив обещания, забыв о таких понятиях, как честь и человечность, непосредственно разрушил благополучие мистера Викхема и его перспективы на будущее. Своевольно и беспричинно отбросить друга своей юности, признанного любимца моего отца, молодого человека, которому не на что было надеяться, кроме как на наше содействие, в ожидании которого он рос, – это, конечно же, является грехом, с которым ни в какое сравнение не идет развод двух молодых людей, взаимная симпатия которых едва насчитывала несколько недель. Но надеюсь, что вы скоро освободите меня от строгости вчерашних щедрых обвинений, когда прочитаете следующий рассказ о моих поступках и их мотивы. Если во время этого объяснения (которое я просто вынужден сделать) возникнет необходимость описывать чувства, которые могут показаться вам оскорбительными, то все, чем я смогу помочь, – это извиниться. Необходимости следует подчиняться – поэтому дальнейшие извинения будут просто неуместными.

Не успел я долго пробыть в Гертфордшире, как увидел – вместе с другими, – что Бингли отдает предпочтение вашей старшей сестре перед всеми другими женщинами в округе. Но только на устроенных в Недерфилде танцах у меня возникли определенные опасения, что у него к ней не серьезные чувства. Раньше мне часто приходилось видеть, как он влюблялся. На этом балу, имея честь танцевать с вами, я случайно узнал от сэра Уильяма Лукаса, что симпатия к вашей сестре и ухаживания Бингли дали основания всем надеяться на их бракосочетание. Сам Уильям говорил об этом, как об уже решенном деле, в отношении которого осталось только установить точную дату. Начиная с того момента, я внимательно наблюдал за своим другом и убедился, что его неравнодушие к мисс Беннет превосходило все, чему я раньше был свидетелем. Наблюдал я и за вашей сестрой. Ее вид и манеры были, как всегда, откровенные, жизнерадостные и привлекательные, но без признаков какой-то особой симпатии. Поэтому, проведя вечер в таких наблюдениях, я убедился, что, хотя ваша сестра и принимала его ухаживания с удовольствием, она совсем не способствовала им наличием какого-то взаимного чувства. И вот тут я ошибся, а вы – нет. Дело заключалось в том, что вы гораздо лучше знаете свою сестру. И если я действительно ошибся и заставил ее страдать, то ваше возмущение было небезосновательным. Но я не побоюсь сказать, что беспечное выражение лица вашей сестры, беспечность всего ее вида была такой неподдельной, что даже у самого проникновенного знатока человеческих душ сложилось бы впечатление, что – несмотря на всю приветливость ее характера – сердце вашей сестры не так легко завоевать. То, что я был склонен верить в ее равнодушие, не подлежит сомнению, но смею сказать, что мои ожидания или опасения обычно не производят воздействия на рассуждения и решения, которые я принимаю. Я считал ее равнодушной к Бингли не потому, что я этого хотел. Я думал так на основании беспристрастного убеждения, которое было таким же искренним, как и мое желание видеть ее равнодушной к нему. Мои возражения относительно этого брака не ограничивались лишь теми, которые, в моем случае (как я признал вчера вечером), для преодоления нуждались бы в страсти чрезвычайно сильной. Отсутствие родовитости не было бы для моего приятеля таким значительным препятствием, как для меня. Но были и другие причины для неприятия, причины, которые, несмотря на то, что они продолжают существовать (причем в равной степени в обоих случаях), лично я попытался забыть, потому что мне не пришлось бы сталкиваться с ними напрямую. Поэтому я должен, хотя и кратко, эти причины изложить. Положение с родственниками вашей матушки – хотя и способно вызвать возражения – было ничем по сравнению с тем полным отсутствием благопристойности, которую так часто и почти единодушно демонстрировали и она сама, и три ваших младших сестры, а иногда – и даже ваш отец. Извините. Мне больно обижать вас. Но при всей вашей обеспокоенности недостатками ближайших родственников, при вашем неудовлетворении моим негативным изображением их, пусть вас утешит то соображение, что поведение ваше и вашей старшей сестры позволило вам избежать таких обвинений, потому многие уважают вас и отдают должное вашему уму и характеру. Я добавлю только, что события того вечера только укрепили мое мнение о всех заинтересованных лицах и утвердили меня в желании удержать своего друга от, как мне казалось, очень безрассудного шага. Вы, наверное, помните, что на следующий день Бингли покинул Недерфилд и уехал в Лондон, намереваясь вскоре вернуться. А теперь позвольте рассказать о той роли, которую я здесь сыграл. Его сестры чувствовали себя так же озабоченно, как и я, и вскоре это сходство настроений проявилось. Осознавая в равной степени, что времени терять нельзя и надо спасать брата, мы решили не медлить и присоединиться к нему в Лондоне. Поэтому мы и уехали, а по прибытии я быстро взялся объяснять своему приятелю определенные недостатки его выбора. Описывая их, я горячо навязывал ему свое мнение. Но, хотя мои наставления действительно могли поколебать или подорвать его решимость, я не думаю, что сами по себе были способны предотвратить женитьбу, если бы они не были поддержаны уверенностью – которую я не замедлил выразить – в равнодушии к нему вашей сестры. А до тех пор он думал, что она тоже искренне любит его, хотя, возможно, и не так сильно, как он – ее. Но Бингли во многом присуща скромность и нерешительность, и вообще – на мое мнение он полагается больше, чем на свое. Поэтому убедить его, что он обманывал сам себя, было не слишком трудно. А когда он в это поверил, то отговорить его от возвращения в Недерфилд было вообще делом нескольких минут. Я не могу винить себя за то, что сделал. Но во всем этом деле есть один момент, о котором я вспоминаю с неудовольствием, это то, что в своих уловках я зашел слишком далеко и скрыл от Бингли факт нахождения вашей сестры в Лондоне. Я знал об этом сам, знала об этом и мисс Бингли; ее же брат до сих пор остается в неведении. Возможно, их встреча и не привела бы к каким-то нежелательным последствиям – не знаю, но мне кажется, что его чувства к вашей сестре еще недостаточно ослабли, чтобы он мог видеть ее, не подвергаясь при этом опасности. Возможно, я поступил недостойно, прибегнув к хитрости и обману. Но уже ничего не поделаешь: дело сделано, и сделано, я думаю, к лучшему. На эту тему мне больше нечего сказать и больше извиняться я не собираюсь. Если я оскорбил чувства вашей сестры, то сделал это неумышленно. Вполне естественно, что мотивы моих поступков могут показаться вам недостаточно убедительными, и я пока не считаю их достойными осуждения. Что же касается второго, более серьезного обвинения в том, что я нанес ущерб мистеру Викхему, то я смогу опровергнуть его только тогда, когда наиболее полно расскажу вам об отношениях этого молодого человека с моей семьей. Я не знаю точно, в чем именно обвинял меня он, но правдивость моего рассказа могут подтвердить несколько свидетелей, которые заслуживают безоговорочного доверия. Мистер Викхем является сыном очень уважаемого человека, который в течение многих лет руководил делами в имении Пемберли и чье безупречное выполнение своих обязанностей вполне естественно побудило моего отца щедро его отблагодарить, а к Джорджу Викхему – своему крестнику – он относился с безграничной добротой. Мой отец помогал ему в школе, а после – в Кембридже. Эта помощь сыграла очень важную роль, потому что его собственный отец, всегда несчастный из-за расточительства своей жены, не смог

бы обеспечить ему приличного образования. Моему отцу не только нравилось общество этого молодого человека, чьи манеры всегда были очень привлекательными; он был также очень высокого мнения о нем и, надеясь, что церковь станет его призванием, намеревался устроить его туда. Что касается меня, то у меня уже давно, очень давно начало формироваться о нем совсем иное мнение. Те порочные наклонности и отсутствие принципиальности, которые он умудрялся скрыть от своего доброжелателя, не могли избежать глаз парня, почти одинакового по возрасту, который имел возможность наблюдать за ним в те моменты непринужденного поведения, свидетелем которых не мог быть мой отец. И тут я снова причиню вам боль; сильную или нет – судить только вам. Но какие бы чувства ни вызвал у вас мистер Викхем, догадки об их природе не помешают мне рассказать о его истинном характере – и вспомнить о еще один мотив. Мой прекрасный отец умер примерно пять лет назад. До самой смерти его симпатия к мистеру Викхему была настолько сильной и неизменной, что в своем завещании он настоятельно рекомендовал мне способствовать его карьере наилучшим образом и выразил желание обеспечить мистеру Викхему – если тот станет духовным лицом – лучший приход, как только в нем освободится место. Кроме того, ему досталась по наследству тысяча фунтов. Его отец ненадолго пережил моего, и через год после этих событий мистер Викхем письменно сообщил мне о своем окончательном решении не становиться священником и выразил надежду, что я признаю уместным обеспечить ему какую-то существенную финансовую компенсацию вместо священнического сана, на доходы от которого он не может теперь рассчитывать. Мистер Викхем написал также, что собирается изучать право, и довел до моего сведения, что процентов, получаемых с одной тысячи фунтов, для этого явно недостаточно. Я скорее желал верить в его искренность, чем на самом деле верил в нее, но все равно полностью и сразу согласился с его предложением, зная, что мистер Викхем не сможет справиться с обязанностями священника. Скоро дело было устроено. Он отказался от всех претензий на должность священника, даже при наличии соответствующей вакансии, и согласился на вознаграждение в три тысячи фунтов. Казалось, что после этого любые отношения между нами прекратятся. У меня о мистере Викхеме было слишком плохое мнение, чтобы приглашать его к Пемберли или мириться с его обществом в городе, где, скорее всего, он и проводил большую часть своего времени. Его намерение изучать право было обычным обманом, и теперь, освободившись от всех ограничений, мистер Викхем вел жизнь, полную лени и расточительства. Около трех лет я не слышал о нем почти ничего; и когда умер священник в приходе, который когда-то предназначался для него, он снова обратился ко мне письменно, чтобы я выдвинул его кандидатом на вакансию. Его положение, как он уверял меня, было крайне тяжелым, и поверить в это мне не стоило больших усилий. Мистер Викхем пришел к выводу, что изучение права было делом не слишком перспективным; теперь он уже точно решил высвятиться и поэтому хотел бы, чтобы я предложил его кандидатуру на указанную вакансию – в этом он почти не сомневался, поскольку был уверен, что другой кандидатуры у меня нет и что я не смогу проигнорировать повеления моего многоуважаемого отца. Вряд ли вы наказали меня за то, что отказался выполнить эту просьбу – и все последующие тоже. Возмущение было пропорциональным тяжести его положения – можно не сомневаться, что он порицал меня перед другими людьми с такой же яростью, с которой упрекал меня за отказ. После этого события любая видимость знакомства была отвергнута. Как он жил – мне неизвестно. И прошлым летом он снова завладел моим вниманием, к тому же способом крайне неприятым. Теперь мне придется рассказать вам о случае, который сам я предпочел бы забыть и о котором не решился бы рассказать ни единой живой душе, если бы к этому меня не вынуждали нынешние обстоятельства. Я уже и так сказал слишком много, но не сомневаюсь в вашей способности хранить тайну. Я и племянник моей матери, полковник Фитцвильям, стали опекунами моей сестры, которая почти на десять лет моложе меня. Примерно год назад мы забрали ее со школы и устроили в Лондоне, а прошлым летом она поехала со своей гувернанткой в Ремсгейт. Туда же отправился и мистер Викхем – явно с определенными намерениями, потому что оказалось, что он ранее уже был знаком с миссис Янг, в человеческих качествах которой мы так неудачно ошиблись. При ее содействии и попустительстве он произвел настолько приятное впечатление на Джорджиану, чье нежное сердце сохранило детские воспоминания о его доброте, что она уверовала в свою любовь к нему и согласилась на тайный побег. Ей было тогда пятнадцать, и это может служить оправданием, но, указав на ее безрассудство, я одновременно рад отметить, что именно Джорджиане я обязан тем, что заранее узнал о запланированном побеге. Я неожиданно приехал к ним за несколько дней до того, как этот побег должен был состояться, и Джорджиана, не в состоянии перенести саму мысль о том, что она может оскорбить и огорчить своего брата, которого уважала почти как отца, во всем мне призналась. Можете представить, что я чувствовал и каким образом я действовал. Забота о репутации моей сестры и уважение к ее чувствам удержали меня от публичной огласки этого дела, и я написал письмо мистеру Викхему, который немедленно покинул город, а миссис Янг, конечно, была освобождена от выполнения своих обязанностей. Не подлежит никакому сомнению, что главной целью мистера Викхема было приданое моей сестры, которое составляет тридцать тысяч фунтов, а еще я предполагаю, что очень сильным побуждением было также его желание отомстить мне. Если бы его план осуществился, то это действительно была бы страшная месть.

Вот, сударыня, это и весь правдивый рассказ обо всех событиях, касающихся нас обоих. Если вы полностью не отбросите его как фальшивый, то, надеюсь, вскоре снимете с меня свои обвинения в моем жестоком обращении с мистером Викхемом. Не знаю – каким образом, какой хитрой ложью завладел он вашим вниманием, но, видимо, его успеху удивляться не стоит. Поскольку ранее вы ничего не знали о каждом из нас, то не могли судить правильно, а подозрительность вам совсем не присуща. Вам может показаться странным, что я ничего не сказал об этом вчера вечером. Но тогда я владел собой недостаточно хорошо для того, чтобы знать: что можно рассказывать, а что – нет. Правдивость всего, о чем говорилось в этом письме, может подтвердить своими свидетельствами полковник Фитцвильям, который из-за близкого родства и тесных дружеских отношений, а еще больше – как один из исполнителей воли моего отца, просто не может не знать всех подробностей этих событий. Если ваше отвращение ко мне обесценит все мои утверждения, я не могу запретить вам обратиться к моему кузену; а чтобы у вас могла появиться возможность спросить у него, я попробую передать вам это письмо в течение сегодняшнего утра. Хочется только добавить – пусть Господь Бог благословит вас.

Дарси».

Раздел XXXVI

Когда мистер Дарси передал Элизабет письмо, она была абсолютно уверена, что ничего, кроме повторного предложения замужества, оно содержать не может. Поэтому можно представить, с каким восторгом она его прочитала, какие противоречивые эмоции оно у нее вызвало! Чувства, с которыми она всматривалась в строки, однозначно определить нельзя. Сначала она с удивлением поняла: мистер Дарси считает, что он имеет право оправдываться любыми средствами; затем постепенно пришла к убеждению, что он может предоставить только такие объяснения своего поведения, о которых человек с должным чувством стыда предпочел бы промолчать. С сильной предвзятостью против всего, что он мог сказать, начала она читать его рассказ о том, что случилось в Недерфилде. Элизабет читала с жадностью, которая почти лишала ее способности понимать прочитанное, а страстное желание узнать о содержании следующего предложения мешало ей схватить смысл предложения, которое было у нее перед глазами. Его убежденность в равнодушии ее сестры она сразу же отвергла как надуманную, а рассказ о реальных – и весомых – аргументах против брака разозлил ее настолько, что у нее исчезло всякое желание объективно относиться к написанному. Ей хотелось, чтобы мистер Дарси выразил сожаление по поводу совершенного им, но он этого не сделал; его стиль свидетельствовал не об раскаяния, а о высокомерии; ничего, кроме гордости и тщеславия, письмо не содержало.

Но когда тему Недерфилда сменил рассказ о мистере Викхеме, когда Элизабет уже несколько спокойнее прочитала рассказ о событиях, которые – при своей правдивости – способны были полностью разрушить всякое доброе мнение о нем и которые несли в себе такое тревожное сходство с его собственным рассказом о себе, ее чувства стали еще более болезненными и еще менее пригодными для какого-то конкретного определения. Ее охватили удивление, неприятные предчувствия и даже страх. Она пыталась дискредитировать в своих глазах весь рассказ и время от времени выкрикивала: «Да это же ложь! Этого просто не может быть! Это просто какая-то чудовищная ложь!» Когда Элизабет прочла все письмо, то, мало что поняв из последних двух страниц, быстро его спрятала и решила забыть о его содержании и никогда больше к нему не возвращаться.

В этаком возмущенном состоянии души, с мыслями, которые хаотично вертелись у нее в голове, Элизабет попыталась пройтись и развеяться, но тщетно – через полминуты она снова развернула письмо и, собрав всю свою выдержку, снова начала – с угнетающим ощущением – перечитывать все, что касалось Викхема; при этом она обладала собой настолько хорошо, что ей удавалось вникнуть в смысл каждого предложения. Рассказ об отношениях мистера Викхема с пемберлийской семьей точно совпадал с тем, который рассказывал он сам, а слова о щедрости покойного мистера Дарси – хотя она и не знала ее истинных масштабов – очень напоминали его собственные слова. Сначала две версии событий подтверждали друг друга, но когда Элизабет дошла до того места, где говорилось о завещании, то разница стала впечатляющей. Она очень хорошо помнила, что именно рассказал ей Викхем о приходе, поэтому, когда ей точно припомнились его конкретные слова, невозможно было не сделать вывод, что кто-то из этих двух джентльменов является личностью очень неискренней. Сначала ей показалось, что это, конечно же, мистер Дарси, и она мысленно похвалила себя за то, что предчувствие не обмануло ее. Но когда Элизабет очень внимательно прочитала и перечитала то место, где говорилось о подробностях случившегося сразу после отказа Викхема от всяких претензий на приход, о том, что он получил вместо него круглую сумму в три тысячи фунтов, она не могла не засомневаться снова. Оторвала взгляд от письма и попыталась беспристрастно – как ей казалось – взвесить все обстоятельства, обдумать правдивость каждого высказывания – но без особого успеха. С каждой стороны были только голословные утверждения. Она снова принялась читать. Но с каждой строчкой становилось все яснее и яснее, что это дело, которое, как ей казалось, просто невозможно было умудриться подать так, чтобы мистер Дарси выглядел в свете более привлекательном, вполне может повернуться таким образом, что последний окажется ни в чем не виноватым вообще.